Короткий вихрь рукоплесканий пронёсся по трибунам. Должно быть, за нашим соревнованием следило много зрителей, настроивших свои радиофоны на наш сектор.
Я опередил противника в решении уравнений. Но в рисовании он опять меня посрамил.
В заключение нам предложили тему для десятиминутного спора: достижимость и недостижимость. Мой противник выдвинул тезис: любая цель, поставленная человеком, в принципе достижима при условии целесообразности. Надо было возражать, и я сказал:
— Достижим ли полет человека за пределы Солнечной системы? Точнее — межзвёздный перелёт?
Он пожал плечами:
— По-моему, сейчас доказана нецелесообразность полёта к звёздам.
— Значит, он недостижим?
— Недостижим, поскольку нецелесообразен.
— А я считаю, что если бы возникла возможность такого полёта, техническая возможность, то появилась бы и целесообразность. Возможно — достижимо. Невозможно — недостижимо. Вот и все.
— Ты слишком категоричен, — сказал узколицый. — Была ведь возможность достичь расцвета цивилизации роботов, но человечество сочло это нецелесообразным, и началась знаменитая кинороботомания. Главное условие — целесообразность.
В общем, его логику сочли сильнейшей. Он набрал 56 очков, а я 48. Не дотянул по части интеллекта. Дух всегда побеждает грубую материю.
Сверившись с нашими номерами, жюри возвестило:
— Леон Травинский победил Улисса Дружинина.
Мы вместе сошли с помоста.
— Так ты Леон Травинский, поэт? — сказал я. — А я-то думал: он — дядя в летах.
— Нет, я молодой едок, — засмеялся он.
— Беру свои слова обратно, — сказал я. — Не обижайся.
— Не обижаюсь. Запиши, если хочешь, мой номер видеофона.
Тут его окружили девушки, и он махнул мне рукой на прощание.
Робин ещё состязался. Я выпил под навесом кафе-автомата стакан рейнского вина. Вдруг я понял, что нужно сделать.
Я прямиком направился к кабине объявлений и набрал на клавиатуре:
«Андра, жду тебя у западных ворот».
Она пришла запыхавшаяся и сердитая:
— Ты слишком самонадеян. Подруги меня уговорили, а то бы я ни за что не пришла.
— У меня не было другого способа разыскать тебя. — Я взял её под руку и отвёл в сторонку, уступая дорогу шумливой процессии в карнавальных костюмах. — Когда ты успела так вырасти? Мы почти одного роста.
— Ты всенародно вызвал меня для того, чтобы спросить это?
— Я потерпел поражение и сейчас нуждаюсь в утешении.
Она с улыбкой посмотрела на меня.
— Ты слышала, как я пел?
— Нельзя было не слышать. — Теперь она смеялась. — Ты пел очень громко.
— Я старался. Мне хотелось, чтобы жюри оценили тембр моего голоса.
— Улисс, — сказала она, смеясь, — по-моему, ты совершенно не нуждаешься в утешении.
— Нет, нуждаюсь. Ты была на Выставке искусств?
— Конечно.
— А я не был. Пойдём, просвети меня, человека с Луны.
Она нерешительно переступила с ноги на ногу. Но я уже знал, что она пойдёт со мной. Очень выразительно было её резко очерченное, как у матери, лицо под черным крылом волос. А вот глаза у неё отцовские — серые, в чёрных ободках ресниц. Хорошие глаза. Немного насмешливые, пожалуй.
В первом павильоне шли рельефные репродукции со старых кинохроник. Кремлёвская стена, Красная площадь без голубых елей, без Мавзолея. Масса народа, плохо одеты, а какие радостные лица… И с деревянной трибуны, размахивая старенькой кепкой, Ленин поздравляет народ с первой годовщиной Советской власти. Стройки, бескрайние поля. Снова Красная площадь, падают кучей знамёна со свастикой. Пожилые люди в старинных чёрных пиджаках подписывают Договор о всеобщем разоружении (тот далёкий день с тех пор и отмечается как праздник Мира). Солдаты в защитных костюмах демонтируют водородную бомбу. Переоборудование стратегического бомбардировщика в пассажирский самолёт — заваривают бомбовые люки, тащат кресла… «Восстание бешеных» — горящий посёлок под огнём базук, автоматчики, спрыгивающие с «джипов». Счастье, что удалось тогда их отбросить от ядерного арсенала… Трудно даже представить, какие беды обрушили бы на мир фашисты, дотянись они до ракет. Ведь это были не просто кучки безумцев, с ними шли армейские части, с ними были опытные генералы и даже какие-то сенаторы, имена которых давно забыты. В эти критические часы истории дорогу фашистам преградил народ. Ох, какие могучие, какие нескончаемые демонстрации, какая лавина плакатов! Вот оно — массы вышли на улицы…
Я засмотрелся. Все это читано, пройдено в школьном курсе истории, но когда видишь ожившие образы прошлого… вот эти напряжённые лица, разодранные в крике рты, неистовые глаза… то, право же, сегодняшние наши проблемы тускнеют…
— Улисс, — Андра тронула меня за руку, — ты прекрасно обойдёшься без меня. Я пойду.
— Нет! Сейчас пойдём дальше. Туда, где тебе интересно.
— Мне и здесь интересно, но я уже была… — Она умолкла, внимательно глядя на меня. — У тебя странный вид, Улисс.
— Пойдём. — Я счёл нужным кое-что ей объяснить. — Понимаешь, Андра, я подумал сейчас, что мы… мы должны сделать что-то огромное… равноценное по важности их борьбе…
— Ты разговариваешь со мной, как с маленькой. Разве это огромное не сделано? Разве не построено справедливое общество равных?
— Я не об этом. Понимаешь, нам уж очень спокойно живётся.
— Чего же ты хочешь? Нового неравенства и новой борьбы?
— Конечно, нет. Но, с тех пор как создано изобилие продовольствия, мы обросли жирком благополучия. Мы очень благополучны. Очень сыты.
— Теперь понимаю: ты хочешь устроить небольшой голод.
— Да нет же! — Мне было досадно, что я никак не мог ей объяснить. Впрочем, я и сам толком не понимал, чего мне надо. — Послушай. Только не торопись, всё равно я тебя не отпущу. Вот на Венере что-то произошло, часть поселенцев возвратилась на Землю — ну, сама знаешь. И сразу встревожились: как бы через сто лет на планете не стало тесно. Ах, ах, придётся потесниться, придётся вырубать сады.
— Но это же действительно очень серьёзная проблема — перенаселение. Что хорошего в тесноте? По-моему, она ничем не лучше голода.
— Я и не говорю, что лучше. Большая проблема требует большого размаха. Угроза перенаселения? Пожалуйста — добровольцы покидают Землю и уходят в космос. За пределы Системы.
— Так бы сразу и сказал! Я слышала, как ты спорил с Травинским. Странный ты, Улисс! Уйти на десятки лет в космос и вернуться с информацией, которая никому не будет нужна, потому что земное время намного тебя опередит, — ну что тут говорить! Давно доказана бессмысленность таких полётов.
— Бессмысленность?
— Да. Нецелесообразность, если хочешь.
— Вот-вот! — сказал я с неясным ощущением душевной горечи. — Только это я и слышу сегодня! Рабы целесообразности — вот кем мы стали…
В следующем павильоне были выставлены полотна, писанные в новомодной полисимфонической манере. Мне понравилось одно из них — «Шторм на Адриатике». От полотна отчётливо исходил запах морской свежести, я слышал посвист штормового ветра, шум волн — это было здорово!
Забормотал динамик. Я поморщился — он мешал слушать картину. Андра схватила меня за руку:
— Улисс, сейчас будет выступать Селестен. Ну оторвись же от картины!
— Кто это — Селестен?
— Нет, ты действительно человек с Луны! У вас что, нет там визора?
— У нас есть всё, что нужно для счастья. Но визор я не смотрю. Ладно, давай своего Селестена.
Он оказался дородным и — мне пришло на память старое русское слово — холёным человеком с чёрной бородкой клинышком и подвижными белыми руками. Зрители так и валили со всех сторон в открытый амфитеатр, а Селестен стоял на помосте и благосклонно улыбался с видом человека, хорошо понимающего интерес к собственной персоне.