— Взяли!
И этот крик как будто разрывал ему все нутро. Тогда оба налегали изо всех сил, ускоряли шаг, как лошади под ударами кнута, и крепче упирались ногами в землю. Иной раз колесо наезжало на ухаб, и разбег, давшийся им с таким трудом, сводился на нет. Отец кряхтел, закрывал глаза, которые разъедал пот, ворчал и всем телом подавался вперед.
Эта горка утомляла больше, чем весь остальной путь, а в нем было все же добрых сто метров.
Около полудня подмастерье пекаря, вышедший на порог булочной подышать свежим воздухом, предложил им помочь. Это был здоровый малый из Бреса. Отец любил его потому, что тот охотно слушал его рассказы о далеких годах, когда папаша Дюбуа был молод.
— Подсобишь нам сделать одну-две ездки, для нас и это уже помощь.
Подмастерье улыбнулся доброй улыбкой.
— Отпустите мамашу готовить обед, мы и одни управимся.
Мать поблагодарила, отец посмотрел ей вслед.
— Не для нее эта работа, — сказал он, — сам знаю, но что поделаешь, она всегда меня переупрямит.
Остальные дрова перевезли за две ездки. Подмастерье впрягся в тележку и побежал рысью, отец отстал. Поспешая за тележкой, жалобно скрипевшей под тяжестью груза, отец все время твердил одно:
— Только бы он не задел за плитки, чего доброго, сломает тележку.
Перед горкой парень сильнее нагнулся вперед, его голова и широкая спина исчезли за кладью, казалось, тележка, не замедляя хода, сама преодолевает подъем, с такой трудностью дававшийся двум старикам. Когда отец вошел в сарай, подмастерье уже сбрасывал дрова с тележки.
— Не мешайте, — крикнул он, не прекращая работы, — в два счета кончу!
— Хорошо, когда тебе двадцать пять лет, — сказал отец.
Парень, коренастый коротконогий крепыш, с заплывшими жиром, но тем не менее сильными, мускулистыми руками, казалось, работает играючи.
Если бы он мог пойти с ними в лес, если бы у него было несколько свободных вечеров, чтобы помочь ему, старику, наготовить дров… Отца разбирало желание попросить его об этой услуге. Он бы заплатил. Может, не так хорошо, как в булочной, но что-то парень все же подработал бы в свободное время. Отец не решался. А вдруг тот вздумает заговорить о Жюльене, спросит, куда он девался, почему не дома и не помогает отцу?
Когда тележка была разгружена, отец просто сказал:
— Теперь придется еще перепилить все дрова. Да притом ручной пилой. А я и без того упарился.
— Правильно говорится, что дрова греют дважды, — рассмеялся подмастерье.
— Эх, нашел бы я такого здорового парня, как ты, и пожелай он подработать малость… — гнул свое отец.
— Будь у меня время, я бы пришел. Но мне никак нельзя.
— Знаю. У всех свои дела.
Отец сказал это даже без грусти. На минуту он представил себе, что подмастерье пилит дрова, сам он их колет, а мать потом складывает в поленницы. Мысленно он уже видел, как они за несколько дней разделаются с дровами и освободят место, куда можно будет свалить целую гору здоровых вязанок, привезенных из лесу. Затем он подумал, что впереди еще много дела, и у него заныло в груди. Работа, которую надо бы закончить до холодов, ляжет на него одного.
— Ладно, — вздохнул он, — пойдем рассчитаемся.
— Шутите!
— Да нет, я всегда платил за работу.
Он уже собирался завести разговор о том времени, когда сам держал пекарню и подмастерьев, но парень перебил его.
— Бегу, — сказал он. — Хозяин может меня хватиться.
— Зайди хоть выпить стаканчик!
Подмастерье уже приподнял свой длинный белый фартук и заткнул один его конец за пояс.
— В другой раз! — крикнул он, не оборачиваясь, и устремился по дорожке на улицу.
Оставшись один, отец присел на пустой ящик, достал жестянку, которую набил табаком лесоторговца, и медленно скрутил сигаретку. Он проработал все утро, упорно не обращая внимания на усталость во всем теле. Он не желал прислушиваться к жалобному нытью спины, рук и ног. Но теперь, когда он сел отдохнуть, неотступные боли, возникая в каждом суставе, расходились по всему телу, просачивались разъедающей кислотой из костей в мышцы, пробирались в каждую жилочку, словно внутри у него был какой-то источник боли, неиссякаемой и многообразной. И питался этот источник тысячью неуловимых недугов, которые время накопило во всем его существе. При малейшем движении боли обострялись, обретали новую силу, дававшую им возможность растекаться дальше, захватывать все новые участки.