— Ну так и тем более! И пусть себе спит после обеда! А ты будто к подружке ушла или в парикмахерскую…
— Не могу я, говорю же тебе! У нас так не принято. Давай лучше завтра…
— Да я умру до завтра! Ты что? Ты хочешь, чтоб я умер, да, Вероничка?
От Вероникиного тихого и с особым придыханием смеха будто пружина оборвалась в груди и очень больно, с силой ударила в голову. Еще плотнее прижав трубку к уху, Игорь продолжал слушать этот разговор и — странное дело — не испытывал ничего, кроме этой вот только боли, похожей скорее на горькую и незаслуженную детскую обиду. Идиллия по плану, значит… Прогулка-обед-сон… А что в этом плохого-то, в идиллии в этой? Ну, не нравится, так давно бы сказала…
— Нет, Стасик, не умирай. Чего ты, в самом деле. До завтра терпи. Завтра и увидимся, я у шефа отпрошусь пораньше. Ага?
— А хоть на полчаса ты можешь сейчас выйти, Вероника? Я, между прочим, за углом твоего дома стою. Мне даже из машины окошко твое видно.
— Нет, Стасик, не могу.
— Тогда хоть к окну подойди, я на тебя посмотрю…
Все. Дальше выносить этой обиды Игорь уже не мог. Положив трубку рядом с аппаратом, тяжело выбрался из кресла, тихо прошел на кухню. Вероника летуче обернулась к нему от кухонного окна да так и застыла с прижатой к уху трубкой, даже улыбку забыла с лица убрать, и она замерла-задержалась на нем несуразно и глупо, как нарисованная. Или приклеенная. Или пристывшая намертво. Потом, опомнившись, она медленно вытащила серебристую трубку из-под копны белокурых волос, нажала на кнопку отбоя и принялась так же несуразно и глупо постукивать ею по этой застывшей улыбке, виновато и вопрошающе глядя на мужа.
— В таких случаях, когда муж дома, наверное, на мобильник звонить полагается? Или как? Что же он у тебя такой неосторожный, Стасик твой…
— А у меня на мобильнике деньги кончились. Вчера забыла внести, — совсем уж как-то обыденно и тихо-равнодушно произнесла Вероника, продолжая постукивать себя трубкой по губам.
— Ну что ж, жаль, что кончились. Теперь вот разводиться придется… — таким же обыденным и равнодушным тоном проговорил и Игорь, поднимая голову к антресолям и уже нацеливаясь озабоченным взглядом на ручку заброшенного туда большого чемодана. Потом протянул руку и, ухватившись за эту ручку, стал с силой тащить чемодан на себя, старательно уворачиваясь от падающих сверху старых журналов. А Вероника так и стояла у окна, скрестив ноги и чуть присев маленькой и плотной, обтянутой зелеными короткими штанишками попкой на низкий подоконник, и все постукивала себя трубкой по красивым, пухлым, застывшим в дурацкой улыбке губам…
Потом Игорь долго, очень долго собирал свои вещи. Руки не поднимались вытаскивать из шкафа наглаженные рубашки, аккуратно уложенные свитера и пропахшие дорогим парфюмом пиджаки. Нелепо и обидно это было — собираться и уходить отсюда. От этого радостного воскресного солнца, от налаженной и благополучной во всех отношениях семейной жизни, от чесночно-жареного куриного запаха, от приятного мелькания зеленой твердой попки перед глазами… Вот не хотелось уходить, и все. Но и оставаться после всего случившегося тоже было нельзя. Ну никак нельзя. Хочет он, не хочет, а уходить все ж придется. Вот если б Вероника заплакала хотя бы или кинулась к нему с объяснениями-извинениями… Хотя нет, все равно он бы не остался. Тем более что и с извинениями она не кинулась, а так и стоит, наверное, на кухне у окна, так и стучит телефонной трубкой себе по губам… Вот же дурацкая ситуация — совсем не хочется уходить! И с чего это ей вдруг вздумалось впасть в этот пошлейший адюльтер? Никогда бы не подумал, что она вообще на такое способна. Прямо откровение какое-то, на голову с неба упавшее. Или из телефонной трубки коварно выползшее. Вот это откровение теперь и пиликает из лежащей рядом с аппаратом трубки, словно потешается над ним, вынужденным вот так, ни с того ни с сего, складывать шмотки в чемодан да уходить отсюда… Игорь дернулся нервно, подбежал к столику и шмякнул сердито телефонную трубку в гнездо аппарата, чтоб замолчала наконец. Все. Хватит. Пора уходить. Чего еще там на полках из его вещей осталось… Все надо забирать и уходить…
Взгляд его на секунду задержался на собственном отражении в зеркале платяного шкафа — мужик как мужик вроде. Довольно для сорока своих лет интересный, достаточно спортивный и во всех местах строго подтянутый и не дурак совсем, если до каких-никаких начальников сумел дослужиться. Ну, не олигарх, конечно, и не Том какой-нибудь Круз с Ричардом Гиром на пару. Внешность у него, что и говорить, самая обыкновенная — белобрысый, румяный да широкоскулый. И даже лысеть уже начал потихоньку да по-отцовски — у него такие же чуть заметные залысины к сорока годам образовались, раздвинули вширь и без того большой и выпуклый лоб. Мама еще пошутила тогда забавно так… Вроде того, что «умище у отца нашего наружу все прет и прет». В общем, мужик как мужик, чего там. Не дурак и не ленивый, не бандит и не тупой работяга в цветных семейниках, давящий воскресный диван с бутылкой пива в руках. Он, Игорь, между прочим, себя уважает. Он порядочный. Он честный. Он не муж-зануда — он просто любит, чтоб в жизни было все правильно. И не пьет, не курит. И не хуже он всяких там Стасиков. Он хороший был семьянин — хороший отец и хороший муж… Был, да сплыл, груш объелся…