Как это произошло? Да, в этот день я встал в обычное время и отправился в университетский библиотечный зал, где я читал критические статьи Анатоля Франса. День был солнечный. Как же, хорошо помню! Не мог же тот день
Как обычно, шел я задумчиво по улице Каружа и еще издали заметил, как два русских товарища шли мне на встречу, весело разговаривая о чем‑то. Увидев меня, они остановились к начали смеяться. Гляжу на них с удивлением, злюсь и надвигаюсь на них, хмуря брови, но они смеются пуще прежнего, хохочут. Я подхожу к ним вплотную, собираясь выругать их, но слышу их возглас: «Ты что — не знаешь? Увы, он не знает!»
В чем дело, что я должен знать? — сердито спрашиваю я.
В России — революция! Николая свергли! — закричали оба.
Этого можно было ожидать.
Я тотчас же побежал к площади, где обычно продавали цветы, но словно не хватало ног, чтобы как можно скорее добраться до газетчика. Вот я уже вижу продавца газет, хочу крикнуть ему, но до него еще так далеко. Небольшое расстояние, отделявшее меня от него, казалось мне тогда нескончаемым.
Подхожу и выхватываю у него газету. Вместо пяти сантимов сую ему в руку десять сантимов и тотчас поворачиваю обратно. Развернув газету, я убеждаюсь, что эти незнакомцы сказали мне правду.
Я весь дрожу от волнения…
Сразу оборвалось прошлое, как сорвавшаяся с вершины глыба, и, рассыпавшись в прах, исчезло где‑то в пропасти. Читаю газету, оглядываюсь по сторонам и кажется мне, что все эти знакомые улицы и витрины я видел во сне.
Очнулся я от легкого толчка в спину. Оборачиваюсь и вижу товарища с улыбкой на лице.
Значит, едем, едем, не так ли? Ведь говорил же я тебе, что на днях свершится, стрясется нечто, а ты не верил! Что ты скажешь теперь? Сегодня вечером будет митинг, придешь, конечно?
Встречаем других товарищей; у всех сияющие лица, все говорят о возвращении, но вся эта радость омрачена одной горькой ноткой: каким путем возвращаться? Мысль об этом беспокоит, удручает всех.
Мы были уверены, что ни Франция, ни Англия не пропустят нас через свою территорию. А другого пути для возвращения нет, так как мы окружены фронтами.
Проходили дни. Наше предположение, что союзники не пропустят нас через свою территорию, оправдалось. Для них в то время было невыгодно возвращение революционеров в Россию, а проехать туда можно было только через их территорию.
Мы все стали нервничать.
День к ночь думали о том — как, каким путем выехать на родину. При встрече друг с другом мы только об этом и говорили.
После многих лет пребывания в эмиграции вдруг открывается возможность вернуться на родину, а путь для возвращения закрыт. Удрученные, бродили мы по знакомым улицам…
Беспомощные, растерянные, примирившиеся с положением, мы вдруг слышим клич:
«Есть путь!.. Я научу вас, как добраться до революции! Следуйте за мной, кто хочет, и я повезу вас в Россию, покажу вам революцию!»
Это был голос великого эмигранта, это был голос товарища Ленина.
Этот клич вызвал в эмиграции большой переполох. Потрясенные и почти озлобленные социалисты всех направлений сочли неприемлемой такую дерзость.
— Как! Разве допустимо ехать в Россию через территорию Германии, которая воюет с нами? Что скажут наши соотечественники? Разве это не предательство? Что мы ответим на это? Или же, разве впустит в Россию нас, приехавших через Германию, Временное правительство? Разве оно не спросит, почему нас пропустила Германия? Нет, нет! Безумно возвращаться таким путем.
Так рассуждала почти вся эмиграция.
Ряд ораторов выступал по этому вопросу на специально созванных собраниях, и почти все они считали неприемлемой подобную мысль, осуждая Ленина и всех тех, кто собирался вернуться через Германию.
Но Ленин на то и был Лениным, что никакие препятствия не могли заставить его отказаться от принятого им решения.
Все, кто решался на это, независимо от партийной принадлежности, могли выехать с Лениным. Во всей швейцарской эмиграции, насчитывавшей несколько тысяч человек, нашлось лишь тридцать человек, решивших вернуться на родину этим путем.
Характерной чертой Ленина являлось и то, что, приняв решение, он не знал промедления в его исполнении.
И то сказать, разве мог человек, рожденный для революции, само олицетворение революции, бездействовать и молчать в то время, когда в его родной стране уже загорелся пожар революции?