– Эге, да ты все еще болтаешься здесь! – закричал часовой и нагло расхохотался. – Что, небось, к ночи-то стало попрохладней? – С этими словами он пинком ноги открыл дверь и втолкнул Вольфганга в ма-'ленькую комнатку, где за столом сидел человек с черной курчавой бородой и карандашом в руках.
– Хайль Гитлер! – крикнул человек с черной курчавой бородой; череп у него побагровел от злости. – Не знаешь, что ли, как вести себя, негодяй?
Вольфгангу показалось, что ухо его превратилось в баллон, привешенный к голове. Кровь бросилась ему в лицо.
– Арестовали меня и еще требуете вежливости? – отвечал он коротко и резко.
– Что? – зарычал человек, приблизив к Вольфгангу свой ярко-красный череп. – Вилли, поди сюда.
В комнату вошел приземистый человек в арестантском кителе, сером в белую полоску. У него было бледное лицо и острый кривой нос.
– Этого мерзавца надо обучить хорошим манерам, Вилли! – крикнул человек с черной курчавой бородой.
Толстяк в арестантском кителе подошел к Вольфгангу и снизу вверх посмотрел на него косыми глазами. В ту же секунду он поднял руку и со страшной силой ударил Вольфганга под подбородок.
Вольфганг упал, как подкошенный.
XX
В вечер, когда сгорела еврейская молельня, свыше сотни евреев было арестовано, многие бежали или скрылись куда-то. Среди задержанных на Рыночной площади находился и медицинский советник Фале. Арестованы были все ремесленники, каменщики, плотники, столяры, работавшие на постройке новой молельни, – гаулейтер квалифицировал это как провокацию, – а также все поставщики материалов, не являвшиеся членами нацистской партии. Гестапо оказалось известным все, вплоть до самых ничтожных подробностей, и это было уже просто страшно.
Горожане обезумели от страха. Они не решались перемолвиться словом даже с лучшими друзьями: а вдруг те состоят на службе в гестапо? С этого дня все ушли в себя, и грозная тишина водворилась в некогда столь веселом городе. Подозрение внушали слуги, мастеровые, поставщики, весь мир. Единственный, кто еще отваживался говорить откровенно, был «неизвестный солдат», продолжавший рассылать свои анонимные письма.
«Остерегайтесь шпионов! – писал он. – Остерегайтесь ротмистра Мена, выброшенного из армии за грязные истории с женщинами. Он руководил погромом в день пожара синагоги! Остерегайтесь долговязого Шиллинга, начальника местного отделения гестапо! Он организовал поджог молельни в Ткацком квартале. Остерегайтесь очкастого Орловского – он начальник шпионов». «Неизвестный солдат» называл еще много других имен.
Кто был этот очкастый Орловский? Бывший судебный исполнитель, выгнанный со службы за пьянство. Теперь, элегантно одетый, он каждый вечер сидел в ресторане, протирал свои очки и пил до потери сознания. Когда он входил, все умолкали. Он вращался в лучшем обществе, дружил с баронессой фон Тюнен, к которой часто являлся на «чашку чая», был чуть ли не постоянным гостем в салоне Клотильды.
Когда на следующий день гаулейтер Румпф увидел в списке задержанных имя Фале, он пришел в бешенство, и ротмистр Мен, вручивший ему этот список, даже испугался, как бы гаулейтер не прибил его.
– Нельзя же ученого с мировым именем арестовать, как мальчишку! – орал Румпф. – Где были ваши глаза? Я поставлю к стенке этого идиота Шиллинга, я прикажу запороть до смерти всех этих идиотов, Мен! Слышите, до смерти!
Ротмистр Мен, бледный, как полотно, щелкнул каблуками. Он стоял неподвижно, как труп, не шевеля ни единым мускулом. «Терпение, – говорил он себе, – это пройдет. Поди отгадай все его мысли! Какое мне дело в конце концов до этой еврейской девушки, в которую он втюрился. Стоит мне доложить кому следует, и он полетит ко всем чертям!»
– Я тотчас же протелефонирую коменданту Биркхольца, – смиренно отвечал он. – В случае с Фале произошла роковая ошибка. Я сам поеду в Биркхольц.
– Да, и сию же минуту, если вы не хотите, чтобы я уложил вас на месте! – заорал багрово-синий Румпф и швырнул тяжелую бронзовую чернильницу вслед Мену.
Медицинский советник Фале в это время был с другими арестованными на «заутрене». Так называли в лагере утренние упражнения, состоявшие в том, что арестанты-евреи бегом, один за другим, носились вокруг внутреннего лагерного двора, с грузом от шести до восьми кирпичей на груди. Несчастному, который уронит кирпич или не поспеет за другим, угрожало тяжелое наказание: двадцать пять палочных ударов по голому заду. Об этом только что грозным голосом возвестил широкоплечий, одетый с иголочки офицер-эсэсовец. Сверкая лаковыми сапогами, с двумя огромными бульдогами на привязи, он стоял у решетки внутреннего двора.