Поскольку ни о какой разумной работе нечего было и думать, Фабиан закрыл оба свои бюро. Он был взволнован до глубины души. Как бывшему капитану и «подлинному» солдату ему было трудно отрешиться от чувств военного человека. И когда он все основательно взвесил, то и ему единственным возможным выходом показалась война! Только война могла вывести Германию из унизительного положения, в которое ее поставил Версальский договор!
Он отправился к Клотильде и попросил ее прислать в гостиницу его капитанский мундир и все военное обмундирование, которое находилось у нее.
– Это срочно? – испуганно спросила Клотильда. – Разве твой год уже берут?
– Еще нет, – отвечал он. – Но я считаю своей обязанностью быть наготове в любую минуту.
Обоих мальчиков он застал очень взволнованными. Гарри чувствовал себя глубоко несчастным и чуть не плакал оттого, что ему только шестнадцать лет. «Война кончится раньше, – сетовал он, – чем я попаду на фронт».
Зато «поэт» Робби находился в самом радужном настроении: он предвидел перерыв в школьных занятиях. Робби был лентяй.
На улицах и в магазинах уже можно было видеть офицеров запаса; они торопливо – многие с возбужденными, сияющими лицами – делали покупки. На Вильгельмштрассе Фабиан столкнулся с архитектором Критом, который мчался куда-то во весь опор.
– Ну, что вы скажете? – крикнул ему Фабиан. – Наши бронетанковые части вторглись в Польшу и продвигаются вперед, как на маневрах.
Криг покачал головой, ему война была не по душе.
– Англия, Англия! – с озабоченным лицом восклицал он. – Я только на днях читал, что Англия целых двадцать лет вела войну с революционной Францией. Двадцать лет! Вы только подумайте!
– Не смешите меня этими разговорами об Англии! – с улыбкой заметил Фабиан. – Ее роль сыграна. На этот раз мы вырвем у вашей пиратской Англии волчьи зубы, вырвем вместе с корнями, понимаете? Пойдемте-ка в ресторан.
Криг покачал головой и скорбно опустил глаза.
– К сожалению, не могу, – отвечал он, – я тороплюсь на вокзал, встречать мою дочь Гедвиг.
– Гедвиг? Ту хохотушку, которая служила у Таубенхауза?
– Да, – мрачно сказал Криг, – она целый год служила у Таубенхауза и часто работала до четырех утра. Работа так изнурила ее, что ей пришлось на несколько недель уехать в деревню.
У Крига было очень расстроенное лицо; он нервно теребил галстук и сумрачно смотрел на Фабиана.
– Я стал дедушкой, дорогой друг, – с убитым видом пояснил он.
– Дедушкой? – Фабиан хотел поздравить его, но при взгляде на удрученное лицо Крига и его полные слез глаза слова замерли у него на губах. Он даже растерялся.
– Да, дедушкой, – повторил смущенный архитектор. – Мир сошел с ума, дорогой друг, я убежден в этом! Однажды вечером Гедвиг с сияющим лицом заявила мне: «Радуйся, папа, я скоро стану матерью!». Меня чуть не хватил удар. Она помешалась, подумал я, но Гедвиг трясла меня за руку. «Радуйся же, папа! – восклицала она. – Я жаждала подарить фюреру ребенка и вот теперь осуществляю это». Безумие, чистое безумие!
Оторопевший Фабиан не нашелся, что сказать. Он только молча смотрел на Крига.
– Да, – продолжал архитектор, – теперь у меня, значит, еще новая забота на плечах. – Он помолчал в снова начал со смущенной улыбкой: – Вот уже несколько недель, как у Таубенхауза работает моя Термина; она тоже нередко задерживается до четырех утра. Вы представляете себе состояние отца? Что я могу сказать? Ничего. Безумие, чистое безумие! Прощайте, дорогой друг. – И он помчался вниз по Вильгельмштрассе.
Фабиан очень удивился, увидев, что в «Звезде» заняты все столики. Среди гостей были и офицеры запаса в полной военной форме. За одним из столов сидел гаулейтер со своими адъютантами Фогельсбергером, ротмистром Меном и капитаном Фреем. Фрею предстояло этой ночью отправиться на фронт. Куда ни глянь – ордена и почетные знаки; на одном из гостей красовался даже орден «Pour le mérite». У всех были взволнованные и не в меру веселые лица, без конца произносились тосты. Радио часто прерывало бравурную музыку военных маршей и передавало донесения с места военных действий. Бокалы вновь и вновь наполнялись вином; пили за «несравненные войска». Даже по количеству винных бутылок можно было судить о необыкновенных успехах армии, вторгшейся в Польшу.