Когда неподалеку от убежища взорвалась бомба и с невероятным грохотом рухнул дом, он сказал, как только смолкли крики: «Настал день страшного суда!» И улыбнулся. По-видимому, он нисколько не испугался.
– Не смешите нас! – воскликнул виноторговец Борневоль. – Это бомба, и ничего больше.
– Это страшный суд! – повторил человечек с седыми кудрями. – По-другому я себе страшного суда не представляю. Так уже написано в евангелии: «И ввергнут их в пещь огненную; там будет плач и скрежет зубовный».
– Он не так уж неправ, – вмешалась фрау Беата.
– Не нагоняйте страха на своих сограждан, – сказала жена пуговичного фабриканта, заработавшего полмиллиона во время войны.
– Сударыня! – Седой человек слегка склонился перед женой пуговичного фабриканта. – Страшный суд продолжается уже много месяцев и может продлиться долгие годы, покуда всех нас не настигнет кара. В священном писании не сказано, что он свершится в один день.
– Ну, хватит! – сердито воскликнул виноторговец и поднялся. – Куда было бы приятнее, если бы вы каждый день не являлись сюда в черном сюртуке, чтобы портить нам настроение.
Черный человечек с седыми кудрями, обычно бледный, залился краской.
– Позвольте, сударь, – спокойно отвечал он. – Я и моя супруга воспитаны, как добрые христиане. Господь может в любой час призвать нас, и мы хотим быть к этому готовы. Чтобы предстать пред его лицом, мы и надеваем лучшее из того, что у нас есть.
Борневоль напечатал в «Беобахтер» ядовитую заметку об этом случае, которая, впрочем, не произвела особого впечатления. Зато всем понравился его фельетон «Новорожденный гитлеровец в бомбоубежище», опубликованный несколько недель спустя.
В подвале фрау Беаты действительно родился мальчик. Многие умирали в убежищах, почему бы и не родиться там новому человеку? У жены Кребса, начальника местной противовоздушной обороны, начались преждевременные роды. Фрау Кребс, толстая добродушная женщина, с нервами слишком слабыми для столь сурового времени, обычно всю ночь просиживала в уголке у лестницы, рядом с мужем, но в последние дни стала приносить с собой узкий матрац, так как чувствовала себя нехорошо, – она была уже на седьмом месяце. При каждом взрыве она громко вскрикивала – ее нервы не выдерживали, – и Кребсу то и дело приходилось призывать ее к спокойствию.
– Эльвира, – восклицал он, – спокойнее, спокойнее!
Так все узнали, что ее звали Эльвирой. Однажды, в воскресенье ночью, когда налет длился четыре часа, она была возбуждена сильнее обычного, металась по матрацу, стонала и жаловалась, что ей не хватает воздуха.
– Возьми себя в руки – прикрикнул на нее Кребс. Вежливость не была его добродетелью. Эльвира сделала над собой усилие и взяла себя в руки. Но когда по соседству зазвенели осколки, ее стоны стали выделяться из общего шума. Она судорожно вцепилась в матрац и побледнела как смерть.
– Немедленно везите фрау Кребс в больницу, – сказал старый врач, но было уже поздно.
– Полотенца, девушки, скорее! Простыни, подушки! – крикнула фрау Беата своим служанкам. – Да не стойте, как истуканы! Это же обыкновенное дело! Гёте и Шиллер явились на свет божий тем же путем! Горячей воды, Криста, беги за ватой! Нет, подожди, я пойду сама.
Она бросилась к лестнице и выбежала на улицу. Над темным городом повисли две зловещие красные лампы, вдали послышался глухой взрыв.
– Подождали бы по крайней мере, пока родится дитя! – крикнула она в небо, так что Криста невольно рассмеялась.
– Нечему смеяться! – сердито закричала фрау Беата.
Через час все кончилось. Самолеты улетели. Мать и ребенка перевезли в больницу Лерхе-Шелльхаммер, построенную во время войны фрау Беатой.
Спустя две недели фрау Беату арестовали.
IV
С наступлением сумерек к дому фрау Беаты подъехал автомобиль, и двое мужчин коротко потребовали, чтобы она поскорее оделась и отправилась с ними. Она едва успела сказать несколько слов растерявшимся служанкам.
В автомобиле фрау Беату всего больше мучила мысль о Кристе. Как она испугается, когда вернется домой! В остальном она была спокойна и хорошо владела собою. По-видимому, донос, думала она, какой-нибудь поклеп, все это быстро выяснится. Она была совершенно убеждена, что ее не в чем обвинять. Ну, что ж, предстоит пережить несколько неприятных дней! К ним надо приготовиться, ведь долго это продолжаться не может. Бедная Криста!
Кристы не было дома. Она уехала в Якобсбюль к Вольфгангу Фабиану, у которого уже несколько месяцев брала уроки. Криста не питала честолюбивого намерения сделаться скульптором, считая себя недостаточно талантливой, но лепка, керамика, обжигание и глазировка статуэток, посуды, ваз – все это увлекало ее, а Вольфганг достиг в этой области больших успехов. Занятия архитектурой пока что сами собой отпали, и Криста по средам и субботам проводила послеобеденные часы в мастерской Вольфганга или же у обжигательной печи, как подручный, подмастерье, ученица.