Судебные тяжбы поглотили стариков Родионовых целиком. И не только их. Потянулись к зданию суда обиженные прихожане сельской общины, сердобольные дачницы-соседки, активные деревенские мужики, целеустремленные и в справедливости мира еще не разуверившиеся.
Местные еще помнили те времена, когда вместе со своей приветливой, словоохотливой женой в их деревню переехал худощавый скромный священник. Помнили, с каким воодушевлением он начал восстанавливать уже было совсем разрушенную сельскую церковь. Вначале истосковавшиеся по церкви люди, дабы прикоснуться к божественному, посещали храм охотно: ставили свечки за здравие, за упокой, освящали куличи да яйца на Пасху, крестили внучат, на исповеди каялись в грехах и с радостью подпевали «Отче Наш» на службах.
Но, удивительное дело, с каждым годом своих, деревенских, в церкви становилось все меньше и меньше. Матушкины просьбы-требования поделиться последней лептой вдовицы пугали и без того весьма небогатых сельских прихожанок, мудреные воскресные проповеди городского интеллигентного батюшки понимали немногие, да и вел он себя, мягко говоря, для лица церковного странно. С местными был заносчив, высокомерен, ни тебе простоты, ни открытости, ни сердечности. «Не нашенский он. Чужой. Бирюк!», – поговаривали за его спиной. Дивились люди многометровому железному забору, надежно защищающему поповский дом от праздного соседского любопытства. Изумлялись отдельному церковному выходу на озеро, с новенькой калиткой и тяжелым амбарным замком на ней. Судачили о том, что поп с попадьей барствуют, зазывают чужаков, и деревня уже не деревня, а поповская вотчина для городских толстосумов да столичных богомолок. Бабы да старушки, что покрепче были, на требы стали ездить в город, потому как лучше к черту в котел, чем к такому попу на поклон...
Поп с попадьей на неприязнь местных внимания не обращали и дело свое делали исправно. На вечерне да утрене молились, храм восстанавливали, на престольные устраивали пышные трапезы. За забором. Для своих. Избранных. Городских благодетелей и полезных столичных приятелей.
Ведь кто он, деревенский мужик, по сравнению с людьми степенными, в обществе вес имеющими? Так, сброд один. Ни высоких духовных истин понять не может, ни копеечкой одарить… Одним словом, черт знает что. С простого мужика какой прок? Пользы для церкви – никакой. Правда, вначале матушка Нина еще просила деревенских, кто поздоровее будет, подсобить по церковным делам, но без оплаты кому работать охота? Сметливого деревенского мужика на мякине не проведешь. Задарма трудится – одна суета бесполезная. Хоть в церкви, хоть в поповском дворе… Да и где они, деревенские-то? – сетовала матушка. Нет их! Не дозовешься, если что. Все в город давно подались, в деревню свою приезжают как дачники. Покуролесят пару деньков, да в город опять и умчатся.
Вот так, за пару лет, шаг за шагом, уединенная деревенька, приютившаяся на берегу небольшого озера, превратилась в место паломничества для людей чинных, благородных и весьма состоятельных.
Жизнь шла своим чередом, потихоньку да помаленьку, и прожила бы деревня без особых приключений еще лет сто, если бы не сельская дорога да притеснения стариков Родионовых. На этот раз народ деревенский не на шутку разошелся. Не то чтобы соседей-стариков пожалели, а из опасения, что и сами могут попасть под жернова всесильного служителя церкви. Дело казалось простым. Была дорога? Была! Безобразничает сельский поп в своей вотчине? Безобразничает! И соседей притесняет. Чего еще? Устроил Санта-Барбару из своих семейных дел? Устроил. Оно-то дело это понятное, снохачеством на Руси многие баловались, но зачем же на соседей набрасываться? Старики Родионовы и так уж на ладан дышат…
Одним словом, первоначально дело казалось выигрышным, потому как свидетелей церковного самоуправства было много, а бумажки там всякие, согласования земельные – это разве сила против народного возмущения? Да и не сможет поп лгать вот так, прилюдно, глядя в глаза своим обвинителям. То есть, лгать-то он, конечно, может, все мы люди, всякое бывает, но не на суде и не так откровенно.
Однако за первым судебным заседанием последовало второе, третье, четвертое. Деревенские простодушно недоумевали, глядя на отца Петра. Он был непреклонен, самоуправство отрицал, туманно намекал на «пятую колонну» в недрах своего церковного прихода. Бесконечно сетовал на происки бывшей невестки, которая по мстительности поистине дьявольской одурачила не только соседей, но и тех, кто осмелился выступить против человека, наделенного и священнической благодатью, и мудростью духовной, и многолетним опытом борьбы с людскими грехами.
Многим сторонним наблюдателям судебные дрязги вокруг сельской дороги казались нелепыми. Эка невидаль: в деревне дорогу перекрыли! Что ж с того? В городе тоже по весне не дороги, а военный полигон, с траншеями, рытвинами и окопами. И ничего. Ездят люди. На судьбу не жалуются. Не судиться же из-за этого со всяким встречным-поперечным! А здесь на тебе! Бунт деревенских правдоискателей! Кто-то защищал невинно страдающего от людского невежества батюшку, кто-то оправдывал деревенских жителей, которые в кои веки объединились в борьбе за справедливость.
– Посмотрите, сколько людей на вашей стороне, – сказала Маша, попыталась утешить совсем было приунывшего Владимира Петровича.
– Ворон ворону глаз не выколет, – махнув рукой, повторил старик. – Зря бодаемся. У ряженого связи, а мы – кто? Бесправные пенсионеры. На днях он прямо с амвона заявил, что песенка наша спета. Наталье, соседке, так и сказал: «Владимир Петрович, мол, тяжбы не выдержит, сердечник он, а Родмиле путь в психушку давно заказан». Это в церкви-то! С амвона!
– Не берите к сердцу, Владимир Петрович! Вы еще нас переживете!
– Брось, Маш! Какое там! – вмешалась в разговор Родмила Николаевна. – Переживем – не переживем. Разве в этом дело? У него яйца так намылены – не схватишь! Вся деревня на ушах стоит, а что толку? Бодался теленок с дубом…
– И все-таки вы зря так. Сколько склок в деревне было, а люди откликнулись, защищать вас пришли. Саш, скажи, получится что?
– Действительно, словно плотину прорвало. Видно, многим он насолил, – вздохнул доктор. – Согласитесь, Владимир Петрович, эта история не только нас задела за живое. В деревне свои законы. Люди там живут тесно: ходят в один магазин, вместе ловят рыбу, охотятся в одном лесу. Все на виду. В деревне невозможно, как в городе, нагадить человеку, и потом много лет с ним не пересекаться.
– Легко! – встрепенулась Родмила Николаевна. – Нагадят, а потом огородами, огородами…
– Я не о том, все это мелочи. Такие скандалы и мелкие дрязги, как перец в салате, придают жизни остроту. Твоя корова истоптала мой огород и сожрала капусту, а твой кобель задавил мою любимую кошку… Есть только одна тема, за которую могут и убить. Эта тема – земля.
– Да, – согласился Владимир Петрович, – в деревне за землю могут!
– Земля в деревне – не абстрактная Родина с Кремлем в центре. Земля для деревенских не просто источник жизни, а сама жизнь. Огород, сенокос, болото с клюквой, река с рыбой и ближний лес с лосями и зайцами – это вся их жизнь. Свои участки передаются из поколение в поколение, и соседи чтут чужую собственность. Не случайно, когда в деревне умирает последняя в семье бабушка, ее огород годами зарастает нетронутым бурьяном. Земля – это инстинктивное, генетическое крестьянское табу. Очевидно, поэтому к чужакам и богатым дачникам, не имеющим этого крестьянского инстинкта, относятся недоверчиво и настороженно. И здесь неважно, в рясе ты или в кирзовых сапогах. Деревенский священник может быть лживым, мелким, туповатым, пьянчужкой-забулдыгой, наконец, каким угодно, но только не тем, кто откусывает куски земли у соседей. Это не прощается.