Дом построил в начале XX века некий миллионщик Шмаков. На Москве он объявился в первой половине XIX столетия безусым пацаном, точно так, как Михайло Ломоносов.
Пришел пешком издалека, бос и гол, с одной котомкой за спиной. Мыкался, мыкался, да и пристроился в артель к золотарям. Кому интересно, могу пояснить, что золотарь – это по поводу дерьма, сиречь ассенизаторы. Профессия, что и говорить, не самая приятная, однако куда денешься. Парень он, видимо, был работящий и через какое-то время даже стал «нижним». То есть, значит, стал работать внизу, в выгребной яме. И не надо морщиться, ибо по тем временам дело это было немало выгодное, потому как в этой самой яме можно было найти, вы не поверите, и золотое кольцо, и дорогой портсигар, и много чего еще стоящего. Даже с учетом артельного «котла» все равно оставалось немало. Потом вырос до артельщика и через какое-то время забрал под себя едва ли не все золотарское дело на Москве. Разбогател и построил доходный дом, одна часть которого была гостиницей, а другая, с квартирами, сдавалась внаем обеспеченным господам.
Так вот, квартира, в которой мы жили, была его личными апартаментами, а мы ввосьмером – мама, папа, я, тетя, дядя, моя сестра и дед с бабушкой – жили в его личном сорокаметровом кабинете, разделенном на три части.
Дед с бабушкой въехали туда в восемнадцатом году, когда Шмаковых потеснили. К тому времени самого Шмакова уже в живых не было, а в одной из комнат жил его сын с красавицей женой. Сыновей у Шмакова было два. Один был архитектор, а второй – что-то там по коммерции. Про того, который архитектор, неизвестно ничего, он успел сбежать в семнадцатом году, а вот тот, что еще жил в этой квартире…
По рассказам бабушки, жена его было насколько красива, настолько же и капризна до умопомрачения, с утра до вечера она закатывала скандалы по любому поводу и бесконечно визгливо требовала: «Давай уедем от этого быдла! Давай уедем!»
Вы можете не поверить, но, по свидетельству очевидцев, когда она выводила его из себя окончательно, он выволакивал ее на кухню и, задрав подол, порол ремнем чуть не до крови. И на всю квартиру она орала благим матом: «Люди добрые, помогите! Умираю, умираю, умерла!»
Но совсем уже невтерпеж стало после того, как в квартиру с обыском пришел патруль. Солдат, матрос и чекист в кожанке.
Чекист с матросом, распределившись по комнатам, стали проверять документы, а солдатик с трехлинеечкой ввалился как раз к ней. Самого Шмакова-младшего дома не было, так что мадам была одна.
Встретила она солдатика в прозрачном насквозь пеньюаре, под которым абсолютно ничего не было. Солдатик, стараясь не глядеть на хозяйку, спросил документы. Она, призывно улыбаясь, подала. Он взял, уронил. Поднял, опять уронил. Проверил, глядя в потолок, вернул и, заикаясь, спросил, показывая на стоящую на столе большую шкатулку: «А тут у вас что?»
«А тут… – сказала она, поднимая пеньюар до груди, – тут мои любовные письма!»
Солдатик выронил винтовку и, багровея, вымелся из комнаты.
Меж тем в шкатулке были все их драгоценности.
Через неделю они уехали, говорили, куда-то в Аргентину.
А еще через день после того, как они уехали, в квартире раздался звонок.
Бабушка открыла.
В дверях стоял солидный господин в шубе, подбитой мехом, с бобровым воротником, и с большим саквояжем в руках.
Господин спросил Шмакова.
Бабушка сказала, что их нет.
– А когда они будут? – спросил господин.
– Теперь уж и не знаю! – ответила бабушка.
– Позвольте, как это «теперь»? Что значит «теперь»? – заволновался бобровый воротник.
– Уехали они! – терпеливо объяснила бабушка.
– Куда уехали?! – господин бледнел на глазах.
– Совсем, совсем они уехали! За границу! А куда, я не знаю!
Господин схватился за сердце, сказал: «Ах!» – и без сознания рухнул на пол.
Выяснилось, что Шмаков «продал» ему здание бывшего генерал-губернатора, где теперь правительство Москвы. Продал с большой скидкой, о чем и выдал соответственно заверенный «документ» с «печатями» и «подписями». И господин этот, собственно, пришел с распиской за деньгами.
Жили в квартире, повторяю, восемнадцать человек. Болдыревы с сыном – в дальней комнате. Рядом маленькая сухонькая Мария Моисеевна Ботвинник, профессор то ли органической, то ли неорганической химии МГУ, которую я с детства называл Масюська. Она была из старой школы, невероятно обаятельная и добрая. Студенты ее, видимо, любили. О чем можно судить по одному случаю, который она мне рассказала.
К ней на экзамен пришел студент. Достал билет, стал отвечать. На два вопроса кое-как ответил, а на третий нет. Она его и оправила до другого раза. Он, естественно, стал ныть, выпрашивая троечку.