— У кого?
— У государства, естественно.
— А оно продаст?
— Сейчас — нет. А года через полтора, думаю, запросто…
Я прикинул. Шёл 1990-й. Стало быть…
— То есть первичный капитал сколочен?
— Давно… — Гурген Бейбутович достал из внутреннего кармана пиджака плоскую металлическую фляжку. Отвинтил крышечку, отхлебнул, в сомнении покосился на меня.
— Да я уж пять лет как нормальный, — успокоил я его. Принял фляжку, отхлебнул в свой черёд. — Так ты, выходит, в этом подъезде обитаешь?
— Обитал. Развёлся, квартиру оставил жене, особняк строю… А ты всё выпускающий?
— Замответсек.
— Что ж, с повышением тебя! И как там жизнь? Как Санёк?
Я стал рассказывать. Гурген слушал и сочувственно кивал.
— Зря ты тогда забоялся, — подбил он наконец итог. — Такой шанс упустил…
— Оттиск жив ещё?
— Жив.
— И где он у тебя?
— В надёжном месте.
— Слушай! — сказал я. — Год помню, месяц помню… А вот из которого числа эта полоса прилетела?
— А! — победно вскричал он. — Значит, всё-таки поверил?
Я смутился:
— Да не то чтобы… Так, из любопытства… А что там ещё было-то?
— А то сам не видишь! Что вокруг творится, то и было…
И нахлынула на меня тоска.
— Что посоветуешь? — угрюмо спросил я. — Чего ждать вообще?
— Да поздно уже советовать. Раньше тебе надо было подсуетиться. А теперь… Слушай, может, ты просто лодырь?
— Очень может быть… — ответил я, покряхтев.
А он помолчал и продолжил с ленцой:
— Не знаю, обращал ли ты на это внимание… но советы ближним обычно дают те, кому жизнь не удалась. А те, кому она удалась, как правило, держат язык за зубами…
— Значит, удалась?
— Почти… Остался последний удар кистью… как говорят в драке пьяные маляры. — Гурген встряхнул фляжечку и разочарованно пошевелил сросшимися за пять лет бровями. — А давай в «Интурист» закатимся! Раз уж развязал… — И он приглашающе кивнул в сторону иномарки.
— Твоя?
— Моя… Ну так как?
— Нет, — вздохнул я. — Мне ещё с кальмаром возиться…
Шанс! Какой, к чёрту, шанс? Если он и был, то разве что у Гургена. А я… Тоже мне капиталист! Так, пролетарий…
Выпускающие работают через день — у замответсеков график несколько иной. И почему-то опять все исторические и судьбоносные события как нарочно доставались мне! Сначала грянула в городе так называемая февральская революция и длилась ровно неделю. Мою, естественно.
Свергали Первого секретаря обкома. Уж не знаю, чем он кому не угодил. Секретарь как секретарь. Говорят, вышла про него в «Огоньке» ругательная статья — ну и народ обрадовался, кинулся добивать.
Митинги, листовки, обличительные надписи на стенах.
Истина, открытая мною годам примерно к тридцати, звучала так: всё на свете происходит наоборот. Взять хотя бы меня самого. Аполитичный пофигист, зубоскал, от начальства стараюсь держаться подальше.
И язык не всегда прикусить успеваю.
Идём однажды с женой по проспекту, а там очередюка. Брежневская ещё, не горбачёвская.
— Куда очередь, граждане? — спрашиваю. — Не в коммунизм ли?
И какая-то бабка — радостно:
— В коммунизм, милок, в коммунизм!
Супруга цоп меня за локоть — и бегом с места преступления, отчитывая на ходу. Справедливо, заметьте, отчитывая.
Так откуда же эта горечь при виде того, что происходит?
Почему мне вдруг стало так жалко прежней жизни?
Добрая половина сотрудников Дома Печати (в их числе и замредактора) объявила себя демократами. Злая половина осталась верна идеалам, за что и была причислена к партаппаратчикам.
— Радуешься, небось? — зловеще вопрошал меня Александр Николаевич.
Хмуро огрызнувшись, я уходил в секретариат, где принимался ворошить разложенные на столе многочисленные фотографии митингов, выбирая подходящие — в номер. Александр Николаевич был не прав. Мне сильно не нравилось то, что я видел на этих снимках.
За исключением лощёных заводил-ораторов, ни одного моего ровесника — сплошь домохозяйки, сопляки и пенсионеры. Собственно, оно и понятно: с чего бы это вдруг служащий человек попрётся на митинг — ему денежку зарабатывать надо! Особенно меня удручали разгневанные бабки. Эти, судя по разинутым ртам, вопили громче всех.
Честно сказать, я их и раньше терпеть не мог. Это ведь они, падлы старые, выстраивали километровые очереди и, пользуясь дешевизной, скупали всё на свои пенсии, пока дееспособный люд торчал день деньской на рабочих местах. А спустя несколько лет выйдут те же самые бабки на улицу, только уже не протестовать — милостыню просить.