Поначалу праздник не ладился. Люди постарше жались по углам, молодежь собиралась в группы. Крупные румяные девушки, нарядившись по-праздничному в широкие клетчатые юбки, легкие блузки, которые открывали широкие плечи и сильные, загорелые руки, чувствовали себя не в своей тарелке, шушукались, прыская в кулак. Аккордеонист попытался расшевелить публику, сыграв пару мелодий, но желающих танцевать пока не нашлось, и он махнул рукой, тем более, что огромная чаша с пуншем заняла законное место на столе, стаканы наполнялись, и каждый отдавал должное крепкому, пряному, пахучему напитку.
Большинство гостей составляли родственники Фи-гельманов. Простые, загорелые, пышущие здоровьем люди, которые зарабатывали на жизнь торговлей, скотоводством, виноделием. Они ощущали себя честными тружениками, которые вполне заслужили пару праздничных дней.
Приезжие, занимавшие гостиницу, выпив из уважения к хозяевам по кружке пунша, отправились встречать Новый год в более веселые места, в крупные отели, где предлагалась настоящая праздничная программа. Вера, в отличие от других постояльцев, приехавших на отдых парами, была одна, и потому решила никуда не уходить, а через часок-другой отправиться в номер и хорошенько выспаться.
Постепенно вечеринка набирала обороты, чаши с пуншем сменяли одна другую, начались танцы под патефон. Танго сменялось вальсом, потом каким-либо тирольским танцем. Веру приглашали на каждый, она не сидела ни минуты. Чаще других ее партнером оказывался ширококостный здоровяк, как выяснилось, сын хозяйки, Генрих.
С очередной американской пластинки зазвучал фокстрот, который никто из присутствующих, как выяснилось, танцевать не умел. Вера, радуясь тому, что брала в Вене уроки модных танцев, и вот теперь это пришлось как нельзя кстати, взялась учить хозяина гостиницы. Под общий хохот, на своем слишком книжном немецком, она пыталась объяснить старику Фигельману, какие движения нужно делать. Когда они вполне сносно выполнили несколько фигур, старик отер пот и воскликнул: — Жизнь прожита не зря!
Все смеялись, хлопали Вере, ее заставили выпить полный бокал пунша, и она, неожиданно для себя, осушила его под одобрительные возгласы присутствующих.
Аккордеонист, уже изрядно зарядившийся крепким напитком, напомнил о себе звуками аккордеона. Взяв несколько аккордов, он запел. Гости тут же сгрудились возле него и подхватили песню. В отблесках полыхавшего в большом камине огня их голоса и звуки аккордеона поднимались к высокому потолку. Вера стояла рядом с Генрихом, который обнимал ее за талию. И ей было приятно его осторожное объятие. Она думала о том, какие милые люди окружают ее в этот вечер, как они дружелюбны, как встречают приезжих, которых знать-то не знают, но вот безоговорочно принимают в свой круг, делятся своим теплом. И она начала потихоньку подпевать, покачивая в такт песне кружкой, которую Генрих не уставал наполнять.
Roslein, Roslein, Roslein rot, Roslein auf der Heide,[4] — пели они.
Вера старательно пела, незаметно озираясь: она чувствовала на себе чей-то взгляд. Чуть в стороне от всех стоял тот самый лыжный инструктор, который чуть не испортил ей вечер, а теперь не спускал с нее глаз. Вера демонстративно пыталась выдержать этот взгляд, отметив, что мужчина очень хорош собой. Лет тридцати с небольшим, с короткой стрижкой темно-русых волос, со светлыми, в крапинках глазами и великолепным загаром, который еще более оттеняла белоснежная рубашка. Он держал в руке кружку с пуншем и был единственным в зале, кто не участвовал в хоровом пении. Плотно сомкнул красиво очерченный рот, он смотрел на Веру, и она вдруг смутилась и сердито отвернулась.
Новый год стремительно приближался, и так же стремительно нарастало всеобщее веселье. Молодежь снова закружилась в танце, по углам были видны целующиеся парочки, то и дело сыпались шутки, значения которых Вера не понимала, из-за незнания здешнего диалекта, но чувствовала их соленый вкус: женщины прыскали в кулак, а мужчины громко хохотали. Сын хозяев не отходил от нее, приглашал на каждый танец, а в перерывах все пополнял ее кружку. Его рука постоянно лежала на ее талии, и Вера даже как будто привыкла к теплу его широкой ладони.
Когда до Нового года оставалось не более четверти часа, старик Фигельман залез вдруг на стул и потребовал тишины.
— Как ветеран Западного фронта, воевавший там с тысяча девятьсот четырнадцатого по тысяча девятьсот восемнадцатый, — торжественно говорил он, — прошу, чтобы вы все исполнили вместе со мной дорогую мне песню.
Он махнул рукой, аккордеонист раздвинул меха, и в зале зазвучали начальные аккорды
«Deutschland, Deutschland uber Alles».[5]
Вера не слышала ранее, чтобы эту песню исполняли в Австрии, но она знала ее благодаря няне-немке и потому охотно подпевала, как и следует настоящей передовых взглядов молодой женщине, пусть и немного пьяной. Или даже излишне пьяной.
Генрих, тронутый тем, что она знает слова песни, наклонился и поцеловал ее в шею. Вера невольно вскинула глаза на лыжного инструктора. Он наблюдал за ними и, поймав ее взгляд, отвернулся.
«Назло буду принимать ухаживания Генриха. Он такой милый и трогательный», — подумала Вера, продолжая петь.
Когда песня закончилась, старик Фигельман, все еще стоявший на стуле, предложил тост за русских женщин, за дружбу между немецким и русским народами. Все чокались с Верой, она смущенно благодарила, решив, что сейчас не время объяснять присутствующим свои сложные отношения с исторической родиной.
Музыка тут же сменилась другой — резкой, примитивной мелодией, которую Вера никак не могла узнать. Вроде бы она слышала отдельные куплеты раз или два, но сейчас, поскольку мужские голоса уже заплетались, ей никак не удавалось понять, что же они поют. Единственное, что она ощущала, это то, что страстность песни передается Генриху. Его мышцы бугрились, а рука все крепче прижимала ее к себе.
Вера еще внимательнее прислушалась. Она попыталась выделить из общего рева голос Генриха, и когда ей это удалось, она начала различать слова и узнала песню. А когда узнала, лицо ее начало каменеть.
— Die Fahne hoch die Reihen fest geschlossen, — пел Генрих, надрывая голосовые связки. — S. A. marschiert in ruhigfesten Schritt. Kameraden die Rotfront und Reaktion erschossen.[6]
Слушая эти слова, Вера чувствовала, что тошнота подступает к горлу, ноги подкашиваются. Она закрыла глаза, стараясь справиться с приступом дурноты и вырваться из объятий Генриха. Но это было невозможно — его рука удавкой обвилась вокруг ее талии. В отчаянии Вера открыла глаза и увидела встревоженный взгляд инструктора, который, казалось, готов прийти ей на помощь. Но устраивать здесь, в полном зале, свару Вера не решалась. Тем более, что гости имели теперь весьма свирепый вид. Мужчины вытянулись в струнку, стояли, расправив плечи, с глазами, горящими готовностью сейчас же ринуться в бой. Женщины не отставали от них, гордые и страшные. Голоса звучали все громче, все резче, и к последнему куплету песни Хорста Весселя[7] Вера всерьез начала опасаться за свои барабанные перепонки.
Последняя строка песни едва не обрушила потолок.
От бессилия Вера заплакала, молча коря себя за мягкотелость, за то, что не может вырваться из омерзительных теперь объятий. Она молча плакала, пока над городом не поплыл колокольный звон.
Старик Фигельман, багровый, с каплями пота, катящимися по лысине, поднял кружку:
— За фюрера! — громогласно провозгласил он.
— За фюрера! За фюрера! — кружки взлетели вверх, все жадно выпили.
— С Новым годом! — воскликнул кто-то из женщин. — С Новым годом! Господь, благослови этот год!
И все вокруг вновь превратились в милых, мирных, добрых людей, которые смеялись, целовались, поздравляли друг друга. Такие уютные, такие домашние.
6
6 «Сомкнув ряды, подняв высоко знамя, штурмовики идут, чеканя шаг. Ротфронт разбит, реакция…» (нем.)
7
7 Вессель Хорст (1907–1930) — недоучившийся студент, с 1926 г. в нацистской партии. Активный член штурмовых отрядов. Убит в драке на улицах Берлина. Написанная им маршевая песня воспринималась в Германии как второй гимн Третьего рейха.