Все так же смотря в окно, он надел фуражку, передвинул ее обеими руками немного набок, зажег фонарь и вышел на платформу.
По обе стороны путей однообразно и тоскливо шумел невидимый в темноте лес. Ветер нес влажный грибной запах. Колокол у двери гудел, как морская раковина.
Минут через десять издали выползла яркая звездочка, стала приближаться, увеличиваться, разделилась на две, и обе звездочки стали увеличиваться, потом нижняя тоже разделилась на две, раздался гудок, и, рассеивая теплую водяную пыль и освещая синий дымный воздух, прошел паровоз, и за ним замелькали светлые квадраты окон.
Поезд остановился, и в наступившей тишине под вагонами зашипели тормоза.
Василий Иванович подошел к проводнице, держащей на руке фонарь, как держат ребенка.
— Здравствуйте, Надя, — сказал он.
— Здрасте, Василь Иваныч.
— Ну, как в Москве?
— Хорошо, спасибо. Новое кино идет: «Весна». Смешное! Как двое влюбились и перепутали.
В темноте не было видно ее лица, но Василий Иванович не решался поднять фонарь: Надя сердилась, когда он светил ей в глаза. Говорила она быстро, сокращая и пропуская слова, и по голосу ее можно было догадаться, что она улыбается.
— Если бы у них имелось настоящее чувство, так не перепутали бы, — заметил Василий Иванович. — Настоящее чувство никогда не обманет.
— Опаздываем? — спросила Надя.
— Опаздываете. На двенадцать минут.
— Да что вы! Это Воронеж не принимал. Ну, ничего. Нагоним. Гаврила Степанович ведет. Нагоним. А у вас как?
— Ничего. Помаленьку. Вот если бы у них было настоящее чувство…
Раздался громкий, оглушающий гудок. Надя поднялась на ступеньку. Гудок еще звучал, а паровоз, пробуксовав, тронулся; за ним, по очереди, тронулись и вагоны. Квадраты света поползли по доскам, расползаясь по незаметным днем неровностям платформы, и один за другим спрыгивали на откос.
Проводив поезд, Василий Иванович вернулся на станцию.
Он вошел в большую комнату.. В комнате висел старый плакат и стоял грузный дубовый диван с дырочками на спинке и сиденье. На диване, в углу, на всегдашнем своем месте, сидел пятнадцатилетний Коська, сын стрелочника Никифора, принимавший почту.
— Что получено? — спросил Василий Иванович.
— А что получено! Газеты да письмо.
— Ионову письмо?
— А то кому же. Ему.
Ионов, помощник начальника станции, почти каждый день получал письма в одинаковых конвертах. Василий Иванович вздохнул.
— Если меня спросят, так я в дежурке, — сказал он.
— А кому спрашивать? — отозвался Коська.
Действительно, спрашивать было некому. До деревни шестнадцать километров, в жилом доме давно спят, а больше и людей нигде нет, кроме стрелочника Никифора в будке у переезда.
— Ты не рассуждай, мал рассуждать, — сердито сказал Василий Иванович. — Подай газету «Гудок».
Коська никак не мог понять, почему это начальник всегда после прихода пассажирского становится сердитым. Почти все, что происходило на станции, Коське было ясно. Он умел переводить стрелки, умел зажигать лампу на семафоре, и, по его мнению, держать на станции девять человек совершенно не нужно; если бы научиться разговаривать по телефону, так он, Коська, да Никифор вдвоем справились бы со всеми делами…
Но начальник был хитрый: когда Коська спрашивал его о связи и сигнализации, он отвечал мудрено и непонятно, чтобы еще больше запутать дело и не выдать своего ремесла.
Коська потер ногу об ногу, посмотрел на плакат. За окнами скучно шумел лес.
— Я — Щеглово, — доносился из-за двери протяжный голос. — Я — Щеглово. Начальник станции Ребров. Номер сорок четыре проследовал двадцать три часа ноль восемь минут.
Коська подумал и направился к дежурке. Постояв немного, он решительно взялся за ручку и плечом толкнул дверь.
Василий Иванович отмечал что-то в журнале движения.
— А что на двери написано? — сказал он, не поднимая головы.
Коська молчал.
— Что на двери написано?
— Чего же. Нельзя, так уйду, — обиженно отвечал Коська, направляясь к выходу.
— Куда ты? Можешь постоять. Только молчи. Не мешай сосредоточиться.
— Я и так молчу.
— Вот и правильно… Сегодня, небось, опять с Ионовым грибы собирали?
— Собирали.
— А на бугры за озером ходили? Там на прошлой неделе под одной сосной тридцать шесть штук росло.
— Как же. Ходили.
— Бездельничаете вы все… Белых много?