В Гурзуфе был пивняк, или, как гласила вывеска, "Пивной зал", где после пляжа музыканты оттягивались. Причем почти всегда бесплатно, потому что фаны готовы были выставлять кружку за кружкой при одном слове "Алиса". Помню даже, как алисовцы все по очереди надевали сделанную Андрюшей Столыпиным, художником группы, футболку с надписью "Алиса", "униформу", так сказать, чтобы попить пивка на халяву, - фаны узнавали в лицо (и без фирменной футболки) только Кинчева, а пива хотели все. В этом пивняке, узнав о постигшем рокеров изгнании, фаны и пообещали всех пристроить на ночлег. ДДТ-шников из любви к коллективу директор все же оставил в клубе. Объектовцев взяли всех скопом. Чета Кондратенко и Самойловы уехали аж в Ялту, а Алик Тимошенко с приятелем - в какой-то близлежащий поселок. Непристроенными остались Шаталин, Кинчев и я, грешная. Утром должен был прийти автобус из Симферополя и забрать нас. Но до утра надо было дотянуть.
Человек лет тридцати в белом джинсовом очень помятом костюме пообещал нас устроить. А для начала, на радостях, что представился случай помочь в беде самому Кинчеву, начал накачивать его спиртным.
К вечеру (а темнеет, как известно, на юге рано и сразу) потерялся Шаталин. Все поиски результатов не дали. Потом выяснилось, что он "нелегально" пробрался в клуб и на зов не откликался, чтобы не быть выдворенным.
А нас услужливый фан отвел куда-то к черту на кулички, в горы. И вот когда мы туда пришли, я поняла, что Крым приготовил мне очередное испытание. Это был наркоманский притон. Вокруг не было ни одного человека с осмысленным взглядом. Что-то тяжелое, мрачное, безысходное витало в воздухе. Может быть, мне так казалось, потому что в такой компании я очутилась впервые. Мне было страшно. И тут исчез Кинчев - его куда-то увели пить. Я осталась одна. И знала, что ни за что на свете не войду в этот дом (если можно так назвать строение, представшее очам). И сидела в темноте на улице, на большом сером камне. Одна задача была - остаться вне поля зрения этих людей. Так я просидела не менее часа. Может быть, и более. В горах не только беспросветно темно, но еще и адски холодно.
Когда появился Кинчев, то очень удивился, что я не в доме и не сплю. Я объяснила ему как могла все свои страхи. А он стал уверять меня, что я неправа.
- Хорошие ребята, ты чего? Не надо их бояться…
Тогда я была мало способна анализировать то, что он говорил. Но потом я вспомнила и его доброжелательные высказывания о Нике-Рок-н-Ролле, и об этих "хороших ребятах". Он никого не судил и каждого стремился понять. Он отлично усвоил уроки Саши Башлачева, с которым тогда дружил:
А может быть, это были и не сашбашевские уроки, а просто черта его собственной натуры.
Но он действительно очень благодушен был с этими горемыками. И учил меня тому же. И, наверное, он был прав Потому что эти "жуткие" как мне казалось, люди сами легли спать на полу, уступив нам, гостям, единственные две кровати в доме и единственные два одеяла. И ни на какие уговоры поменяться местами ни за что не согласились. Все это я припомнила потом. Тогда же рассуждать мешал страх.
Костя начал рассказывать мне про свою жизнь, про детство, про школу где учительница называла его американским шпионом - так не вязался его облик с ее представлениями о советском школьнике, про жену - про все на света Он говорил без умолку до тех пор, пока я не перестала бояться тех, кто нас приютил.
Была и еще одна причина, по которой он относился к нашим хозяевам с сочувствием. Он прекрасно знал всю меру их несчастья.
В тот же вечер он говорил:
- Знаешь, -я ведь сам на игле сидел…
- Не может быть…
- Может.
- Но теперь… Ведь с тобой, вроде, все в порядке. Ты что, лечился? - спросила я.
- Нет. Я сам…
- Но, говорят, это почти невозможно, что это физически адски тяжело. Говорят это какие-то жуткие боли, сердце даже отказывает.
- Ну да, ломка и все такое… Но я никуда не обращался… Сам… Решил, что завяжу, и завязал…
Я узнала и о том. что один из его ближайших друзей погиб от наркотиков. Ему посвящено "Осеннее солнце". Друга звали Борисом. Он не проснулся после рокового укола. Это случилось на исходе лета.
…У Кинчева и вправду удивительная способность чувствовать людей, понимать их. Поэтому он способен простить многое. Но мне приходилось видеть и то, насколько жестким и непримиримым может быть этот человек. Обычно это происходило в случаях, когда речь шла о принципиальных для него вещах. Он становился подчас даже упрямым.
Резким до грубости случалось видеть его и в других ситуациях. Помню в том же Гурзуфе, когда, изгнанные, мы всей толпой сидели у клуба в раздумьях, как быть дальше, туда сбежалась куча фанов и фанок. Я думала о том, что теперь делать, когда услышала за спиной:
- Костя, а можно автограф?
Последовала пауза.
- На, целуй… Ногу, говорю, целуй! - прозвучало после паузы в ответ на просьбу.
Я обернулась. На траве сидела совсем молоденькая девчонка. Перед ней стоял, по-наполеоновски скрестив руки, Кинчев с брезгливо-злобным выражением лица. Босая и не очень чистая кинчевская нога почти упиралась в лицо этой девчушки.
Меня передернуло. Я поспешно отвернулась, потом совсем ушла в сторону. "Вот гад! Звезда, понимаешь ли! Того гляди лопнет от спеси. Фанфарон!" - так думала я. И только спустя долгое время, как-то к случаю напомнив ему этот эпизод и, естественно, высказав свое отношение, я услышала:
- А ты видела, где она попросила оставить автограф? Юбку задрала до пупа, и… Автограф ей там напиши!
Вот такой вдруг пуританский гнев.
Жизнь отучила меня даже полусловом, даже намеком сообщать ему о своих обидах. На свадьбе у клавишника "Алисы" Паши Кондратенко был один человек из рок-клуба. Личность, на мой взгляд, малосимпатичная. Свадьба была как свадьба. В какой-то момент малосимпатичный представитель клуба подсел ко мне и завел светскую беседу. Радости он мне этим не доставил. Я к нему относилась настороженно с тех пор, как однажды он, узнав об одном моем горе (не просто неприятности, а именно большом горе), не нашел ничего лучше, как поглумиться над моими переживаниями. Он был циничен до последнего предела. А скорее даже беспредельно. И вот такой человек подсаживается и начинает разговор. А я уже заразилась этой проклятой бациллой кинчевского всепонимания, "синдромом Кинчева", как я это называю, и уже старалась не давать верх эмоциям. Я стала слушать. И услышала:
- Если вы думаете, что вся эта музыкальная братия к вам искренне хорошо относится, то вы слишком наивны. Тут корысть одна.
- Опомнись, ну какая корысть, что с меня взять? - пыталась вразумить его я.
- А текстики залитовать? Ради этого каким угодно другом притворишься. И Гребенщиков, и Кинчев демонстрируют свое хорошее отношение, заискивают, потому что им деваться некуда.