Так случилось и в морозно серый свинцовый день в конце ноября. Ждали Сережку, самого младшего, у больницы. Ему фельдшер Станислав Маркелыч, со щеткой усов под большим носом и военной выправкой, несмотря на преклонный возраст, чирей на шее вскрывал и обрабатывал, потом бинтовал шею. И наконец бледный измученный Сережка явился, и все Жарки пошли по селу, а потом по дороге в свое Белодедово. Ходить вместе они начали после одного случая на этой дороге. На девочку из Язвища прошлой зимой накинулся волк. Волк был одиночка, старый, отбившийся от стаи. И только это девочку и спасло. Она-то была крепкая, двенадцати лет крестьянская дочка, и стала бить волка сумой своей с книгами по морде, и волк отступал. В себя приходил и снова догонял и набрасывался, норовя полоснуть старыми зубами по шее, да девочка уклонялась и снова била его сумой. Все-таки он поранил ей все руки. Кровь потом долго на снегу отцветала. Да совсем ее зарезать волк так и не смог. Наконец-то на дороге появились люди, мужики, перевозившие сено в Касплю на продажу. Волк нехотя потрусил прочь, озираясь. Его потом видели и в окрестностях Каспли, он все налаживался к собачкам, заманивал, пока председатель колхоза собственноручно не пристрелил его. А шкуру подарил той девочке, Веронике из Язвища. Мамка отдала выделанную шкуру язвищенскому умельцу Жегалову, и тот сшил девочке волчьи сапоги. Правда, ходила она в них только по двору. А в деревне и в Каспле за ней сразу увязывались брешущие собаки, бежали, норовя цапнуть за ноги. Чуяли дух волчий.
С тех пор все дети держались вместе.
И вот Жарки шагали по снежной дороге, переговаривались, посмеивались, толкались. И услышали скрип полозьев. Оглянулись и сразу узнали рослого холеного Антона в яблоках. А в санях с сеном в рыжем полушубке и белой заячьей шапке восседал сам дед Дюрга Жар.
– Помешшик Черногор, – усмехнулся Сеня.
– Ты ж звал Чернобелом? – спросила Варька.
– А стал совсем черным. Черногор и есть.
Все примолкли, сторонясь. Дюрга смотрел на своих внуков из-под нависающей шапки, поправил ее и сразу молодо зачернели его брови. Он остановил Антона.
– Ну, здорова, ученые колхозники! – молвил дед.
Дети, переглядываясь, отвечали: «Здравствуй, дедушка». А Сеня добавил: «…кулачище». Но дед то ли не услышал, то ли сделал вид, что не разобрал.
Замолчали, переминаясь на снегу в своих пальтишках, шитых-перешитых шубейках, платках, валенках, шапчонках.
– Ну, чего молчите? – вопросил дед.
– А что нам сказать? – мелодично спросила самая старшая из Жарковских, белобрысая долговязая Лариска.
– Как что? Уже и забыли, что да как, а? – сдвигая черные брови, недобро сказал дед Дюрга и вдруг спохватился и добавил: – А ну, айда в сани, и расскажу.
– Да спасибо, – пробовала отнекиваться Лариска, но самые младшие уже лезли в сани.
И только Лариска, Сеня да Варя еще стояли на дороге.
– Садись! – велел дед и властно указал на сено.
Тут и Лариска полезла, махнула залатанной разноцветной рукавичкой Варе и Сене. Варя тоже села. А Сеня с вызовом спросил:
– Да как же? Антон-то не надорвется?
Обычно дед жалел коника своего любимого и такую гурьбу никогда не возил ни на санях, ни на телеге.
Дюрга Жар сверкнул смоляными глазами из-под белой шапки.
– Садись, а то будешь тут один волчину подманивать, – снова велел дед.
И Сеня тоже устроился на сене. В санях всем было тесно. Дети пихались, усаживаясь поудобнее, переругивались. Но вот утряслись, примолкли.
Антон шибко шел, как будто и не чуя саней, потяжелевших на шесть человек, хоть и детей. Интересно, куда это с утра ездил дед Дюрга?
И тут дед, откашлявшись, вдруг хрипловато начал петь, глядя на белые поля, на дорогу в клочьях сена и навозных ошметках. Все обомлели.