– Немцев перебьем? – не поняла крупная тень.
– «Форд» производят американцы.
– И их перебьем?
– Да нет, Георгий Никифорович. Никого мы не собираемся бить. Пусть не лезут, и не тронем. Я говорю о времени, когда русские изделия, машины, поезда, станки станут лучшими… ну не хуже, чем эти «форды» и сельхозтехника Баварского завода.
– А покуда зерно все же лучше. Ты сам это признал, Евграф Василич, сам. Так, может, и надо крестьянство не гробить? Может, оно уже и есть будущие люди? А ржу ведь можно и почистить.
– Так и чистят, Георгий Никифорович! Чистку вот недавно в Смоленске произвели. Вскрыли гнойник. И не только в городе, но и во всей губернии, в партийных, профсоюзных, комсомольских организациях, в советских органах власти и в государственных учреждениях. Взяли, как говорится, за жабры внутрипартийную оппозицию, приверженцев нэпа, социально чуждых и разложившихся и переродившихся, прежде всего руководство всех уровней. Секретаря губкома Павлюченко исключили из партии. Много голов полетело. За извращение классовой линии в деревне…
– Да ну? А что же единоличника всё давят? В школу только колхозных ребятишек берут, это как, не извращение линии? Ведь оно почему произошло несчастье с Тонькой Бузыгиной? Удалили из школы, как дочку единоличника. Потому-то батюшка Роман Анькин и запужался – да и скинул ризу… Бог, конечно, ему судия. Но расстригой содеялся он не по своей прихоти. Меня, вон, тоже внуки приперли… Еле оборонился. Но невестку Фофочку все ж приневолили в колхоз тый вписаться.
– С этой мерой я не согласен. Образование должно быть как воздух и свет, вот моя позиция. А извращения были в другом признаны: в смычке коммунистов с кулачеством и помещиками. Ну в потворстве самогоноварению и злоупотреблении продуктами этого процесса. А также в грубостях и зажиме критики.
Большая тень засмеялась.
– У меня ажно в глотке пересохло. Фофочка, не остыл там самовар? Дай нам с медом горло смочить.
Вскоре зазвякали чашки, блюдца, ложки. Дед Дюрга любил чай, и чтоб свежий и крепкий. Но сейчас из-за надвинувшейся ночи не стал требовать, чтобы невестка самовар раскочегарила. И они пили старый чай.
– Грубость! – заговорила большая тень, поднося кружку к голове. – Неужто ее стало меньше? Скажи-ка по совести, уважаемый Евграф Василич?
Тот вздохнул.
– Вынужден признать: нет.
– А пьянства? Лихоимства?
В ответ перезвон ложечки.
– Так где же он, Евграф Василич, новый человек? Ведь вся эта чистка для ради чего измышлена была?.. Погоди! Дай скажу. А вот для того только, чтоб известь под корень крепкого крестьянина. Ради наступления на нас. Для кол-ле-к-ти-ви-за-ции. Надо было почву подготовить. Вот и придумали смычку и помещика, и кулака. Были еще и среди большевиков умные люди, головастые. С пониманием, что крепкий хозяин – это ось мировая России. Для них чистку и учинили. В Поречье… ну в Демидове, как теперь говорят, крестьяне из бывших латышских стрелков, ну эстонцев, устроились в коммуну, название такое взяли – «Диво». И пошло у них дело и впрямь на диво: все сыты-одеты, хаты ладные, восьмипольный севооборот. Двенадцать мужиков столько же баб. Сто шестнадцать десятин земли, из них половина – пашня. Своя школа, свой духовой оркестр. Но больше никого не принимали. Не хотели содержать на свой счет голытьбу да лентяев, мазуриков всяких. И пошли доносы, мол, то да сё, нацнализьм. И устроили им чистку. И всё расчистили! Всё, Евграф ты Василич мой. Нету того «Дива» более в природе вещей, как говорится. По Сибирям разметало. А кого и укокошило. Я-то знаю, есть у меня знакомец в Поречье, он дружил с одним из них, Меелисом. Рассказывал про все. Этот Меелис, он что сделал? Уплыл.
– Куда? – спросила тонкая тень.
– А по Каспле и уплыл. Купил большую лодку, погрузил в нее скарб, что уцелел, белую жёнку Элизабет с сивыми ребятенками да и поплыл. Как тот Ной библейский или сам ты, Евграф Василич, тогда с детями себе на погубу… В свою Эстляндию и подался, там же у них, говорят, все по хуторам сидят. А Каспля впадает в Западную Двину, ну а та и выводит в Балтику. Прямиком к хуторам.
Сеня встал и прошел через хату, зыркнул на сидящих за большим столом Дюргу в меховой безрукавке и валенках, – хотя и натоплено на ночь хорошо было, но дед старел и зяб все сильней, – и Евграфа Васильевича, сутулящегося, обросшего жидкой бороденкой, в вечной гимнастерке, галифе и ветхих сапогах, поблескивающего круглыми стеклами очков, – и вышел под весенние звезды, набрал полную грудь чистого воздуха.
Толкуют, толкуют! Что они толкуют? Новый человек… новый человек… Где он? Кто? Может, там, где-то в звездных высях. Пишут же… астрономы, что Вселенная нигде не кончается, а значит, должны еще быть обитаемые миры. Должны. Планета Вержавск. А? Планета не прошлого, а будущего.