10
Илья страшно завидовал Сене, что у них приютился Адмирал. Расспрашивал всегда утром в школе, что он да как. На своих родичей и деда Пашку дулся, а дедом Дюргой восхищался, хоть он и единоличник был и кулак в прошлом.
А судьба завернула еще круче. Сеня вдруг стал замечать, что мама его Фофочка все чаще об чем-то говорит с Евграфом, да не просто говорит, а прямо беседует, долго и обстоятельно. Ну о чем? И лицо ее загорелое и сероглазое так и светится. Да и у Евграфа синие его глаза еще синее и сильнее растекаются из-под очков. У них-то шкраб стал выправляться, тоже загорел под весенним полевым солнцем, посвежел от молока да каши.
– Хорошая у тебя наученность, – говорил ему Дюрга, – по землемерной-то части. Всяко лучше, нежели шкрабство. В прежнее время был бы почет и уважение, на пролетках да санях возили бы да поили и кормили, только отрежь разумно, вымеряй. Ведь мир то и дело пересматривал наделы. Узкие полоски были как нарезаны? По всей земле. Чересполосица. И шел передел за переделом. Сегодня у тебя столько едоков, завтра столько. А все должно быть по справедливости. Тут без землемера никуда! Да еще Столыпин развернулся, и пошли выделы. Он же хотел устроить крестьян на Руси как единоличников, вот чтобы хлеб выращивали крепкие крестьяне, ну кулаки, по-вашему. А слабые пусть продают свои наделы, сдают и тем кормятся, а еще лучше уходят совсем из деревни в город, там же тоже надобны рабочие руки. Вся Америка на таком единоличнике держится. Да и остальные страны. Какие еще колхозы? Правда, мир сельский глядел косо на выделившихся. Вот как и сейчас колхозники на единоличников. Может, колхоз и есть мир прежний-то? Есть такие разговоры, что большевики назад поворотить все хотят, ждут помещиков, сбежавших за границу. И снова устроить тебе, бабка, Юрьев день! – Дед Дюрга рассмеялся. – Мой день-то, моего святого Георгия. По осени. То бишь снова то крепостное право нам на шею нахлобучить… А единоличник уже за дело взялся, уже хлебушек потек в закрома заграничные, так и потек. Россия всех кормила. Мир был кабалой для крестьянина. Хоть и защитой пред жандармом, каким там начальником, скупщиком, а все ж кабалой. А я желал по себе жизнь кроить, своим умом жить, по своему разумению землей распоряжаться. Потому что я ее люблю. И Столыпин мне отец родной. А тот убивец жидовин – враг. Столыпин и дал вашему брату, землемеру, такой воз работ, простор, а не воз! Землемер был кум королю, сват министру. А теперь, Евграф Василич? Мне сказывали, как под Рудней прибыл землеустроитель и затребовал по восемьдесят копеек с души, грабитель. Так он и в поле носа не сунул, жрал самогоны в сельсовете, а потом ткнул пальцем в план, мол, вот и вот границы меж колхозной землей и единоличной. А что потом? Да мужики не ведали, где сеять. Он же межу произвел так, что надо буераками пробираться, лесом, а потом и через речку, чтобы на пашню попасть. Сев те колхозники профукали, и надавали им районные власти по носам, надраили уши, аки ребятенкам нашкодившим. Не тот землемер уже. Так того разогнали. Он как чудь под землею сокрылся. Слышно, на Москве главного-то землемера, Чаянова, под арест взяли. Видно, на старое хотел повернуть, на столыпинское, а не сталинское… Так оно, может, и правильно тебе шкрабом али кем еще иным быть, Евграф Василич, правильно. Будь уж чудью…
А и точно дед-то сказал. Евграф Васильевич и был не от мира сего, чудью и был. Снова об экспедиции в Вержавск вел разговоры. И более того, хотел еще отправиться дальше, на речку Ельшу, а по ней до озера Ельша. По указанию историка Голубовского, чью полученную как раз из Смоленска от преподавателей института книгу он читал, правда, урывками, то в обед, то в перекур, именно там где-то и находился другой древний город Лучин.
Про этот Лучин Евграф Васильевич сказывал за праздничным обедом, как отсеялись да выпарились все в бане, выкупались, оделись во все чистое, – Фофочка гостю-работнику дала одежду мужа, еще сохранявшуюся в дальних сундуках. На Евграфе черная рубаха отца болталась, он сзади сделал складку, как на гимнастерке, и подпоясался потуже ремнем; то же и штаны. Невольно Сеня сравнивал Евграфа с тем мужиком, который был запечатлен на фото и думал, что хотя Евграф Васильевич и воевал в лесах Поречских и многое повидал и шкрабил, но похож он на какого-то странного сына того молодцеватого черноусого солдата с Георгием. И румяная после бани и выпитого винца Фофочка глядела на него странно, слушая его рассказ о новом городе далеких времен.