Дюрга снова давил на молодых, мол, раз советская власть нос воротит и прещение им строит, то и открывается прямая дорога в храм, на венчание. Веками так поступали предки, что ж, дурнее вас были? У венчания особый лад…
– Ладанный, – подсказала Устинья.
– Не лезь, – оборвал дед. – Бывают запахи не для глупого носа. То называется дух. Вот об нем и речь.
– Да я… я же землемер, шкраб, красноармеец в прошлом, – отнекивался Евграф.
– Крещеный? – осторожно поинтересовался дед, прищуриваясь.
– Ну да, бабка крестила, хотя отец был против, но она втихаря, отнесла в церковь.
– Кто же твой папаша был?
– Мастером на Деребужском стекольном заводе.
– Так не в Рославле?
– Нет. В семнадцати километрах. А мать из Рославля. После смерти отца мы туда переехали совсем.
– Живая? Мамаша-то?.. Что же ты не проведаешь ее?
Евграф хмуро смотрел в сторону, кусал травинку. Так и не ответил.
– Ну, коли ты крещен, значит, повторю: прямая вам дорога…
Евграф поморщился.
– Да нет. Нет. Не будет этого.
Дед Дюрга засопел. Вдруг поднял удивленные и уже радующиеся глаза на Евграфа.
– А ты вот все толкуешь про те грады-то? Ну? Как его… Лукин да этот важный…
– Лучин и Вержавск, – сказала уже выучившая их названия назубок Фофочка.
– Да! Ты что же, считаешь, там без Бога жили?
Евграф вздохнул.
– И там люди заблуждались.
– Чего же ты всё жаждешь туды попасть?
Евграф улыбнулся, поправил очки.
– В древний Вержавск никак не попасть.
Дед прищурил прицельно один глаз и наставил указательный палец на Евграфа.
– А желал бы?.. По глазам вижу, что так. И что же, ихним церквям не поклонился бы?
Евграф повел плечами и ответил:
– Поклониться поклонился бы.
– Тогда и айда в село, Казанской на поклон, – заключил хитрый дед Дюрга.
Но Евграф снова начал отказываться. Фофочка помалкивала. Дед и к ней обратился. Она замялась и ответила, краснея:
– Но, Георгий Никифорович… и мне неудобно… я же в колхоз вступила.
Дед Дюрга с досады плюнул, повернулся и ушел. Устинья тревожилась о судьбе свадьбы. Но… да, видать, подсырел тот Жарковский фитилек уже. Скоро сменил дед гнев на милость и постановил так: прежде они съездят с бабой в Казанскую, помолятся.
И в воскресенье с утра дед Дюрга в настоящем кафтане вишневого цвета, ластиковой синей рубахе, в картузе, в гамбургских сапогах с бураками, то есть негнущимися сияющими голенищами, и его Устинья в темном тяжелом платье и пальто саком – прямого покроя, запашном, с поясом, в начищенных сапожках и, конечно, в роскошном своем набивном платке, александрийском, как она с важностью говорила, то есть красного цвета, с синими сиринами и лазоревыми лилиями, этот платок ей набивал один мастер с хутора на Жереспее, Косьма Картошкин, прозвищем Цветочник, у него была в избе мастерская с набивными узорчатыми досками, корытца с глиной, купоросом, клеем, красками, ткани; за его платками приезжали не только из села, но и из Поречья, Велижа и даже из Смоленска. То есть – шла торговля. И самое интересное, что даже в новые времена дешевые фабричные платки не разорили Косьму Картошкина. Таких узоров и сочетаний красок не было на фабриках. Особенно удавались ему лазоревые платки с солнцами, в них бабы как будто в каких-то небесных жительниц превращались. И мужики, поджидавшие своих жёнок у околицы, рты разевали, когда те появлялись в лазоревых платках, а иные стаскивали шапки… вроде как волосы пригладить, а может, и перекреститься, да вовремя спохватывались: вот, мол, еще чего. Но оторопь из крестьянских цепких глаз не уходила: моя то половина или уже не моя? И бабы то видели и понимали. Потому и слава о платках Косьмы Цветочника на Жереспее шла. Потому и денег бабы не жалели. Мужики, конечно, жались, как говорится, но потом немели. При царе к Косьме Картошкину с городских мануфактур прибывали лазутчики вызнать его краски, как он их создает, что к чему добавляет, может, какие растения особенные местные растирает? Косьма был кудлат, и глаза разные: один с зеленцой, как у кота, другой светло-голубой, как будто ледком подернутый. И мало кто знал, что этот ледком подернутый и не видит совсем. А нос и вправду был картошкой, отсюда, что ли, и фамилия такая.
С Косьмой Цветочником зналась Марта Берёста, ее сестра ведь тут же, на Жереспее, в Бору, по соседству жила. Они были словно родные, Марта и Косьма. Будто брат и сестра. Как-то понимали друг друга и без слов совсем. Но и говорили. Сядут в тенечке, глядят на ивы Жереспеи, луг и толкуют. Так бы им и жить вместе. Но у Косьмы была жена, зловредная, брехливая. А против Марты той – ни гугу. И то была загадка для всех. Может, Марта ему какие секреты раскрывала, кто знает. Она ведь тоже была чудью, говорила Устинья. Чудь лесная, как говорится… А иде он, той лес? Там, подальше, к Поречью. А мы уже на краю живем. Извели тот Оковский, как баит Евграфка, лес в наших местах.