– За Евграфа Василича!
– За Якова с лествицей!
– За тый град Вержавский!
– Горько!
– Даешь лестницу с перевыполнением плана – в двадцать две ступеньки!
– И-эх, голова, тебе арифметике не учили?
– А который-то Вержавской? Об чем это?
– Город такой. Пропавший еще при царе Горохе.
– Иде он?
– Спроси у жениха.
– Адми… хм… Евграф Василич! А Евграф Василич? Слышь-ко! Тут народ сильно интересуется городом. Который такой? В которой местности?.. Да не шумитя вы!.. А?
– Меж озер Поганое да Ржавец, – отвечал Евграф.
– Это под Слободой?
– Ну, от Слободы верст двадцать.
– Стой!.. Там Корево?
– Рядом.
– Ха! – Терентий прихлопнул по столу корявой, выжженной солнцем рукой. – Батюшка ты мой, а я же самолично бывал в тех местах. Нету же никакого города, ась? Мы с Годиком рыбачили в тых озерах. Ну Годиков, Нестор, кум мой. Он с оттудова. Охотник и рыболов знатный.
Курносый Терентий с взъерошенными седыми волосами пялил влажные от самогона совершенно выцветшие на пастушьих ветрах глаза на Евграфа, ожидая ответа, скреб заскорузлыми пальцами скатерть.
– Олух ты царя небесного, – сказала Алёна. – Тетеря Терентий. Сказано: пропащий. – И Алёна, гордясь своей смекалкой, оглядела сидящих.
Терентий цыкнул на нее единым зубом, будто кнутом корову уважил.
– Угомонись, баба Лунь. С тобой прениев не будет. Учитель пусть скажет.
Алёну за ее белизну так и прозвали в старости. Она только ухнула, но перечить дальше остереглась. Пастух в деревне вроде личность простецкая, но все же это человек наособицу, в одиночестве бродящий со стадом. А вокруг стада издревле так и вьются всякие силы – и людские, и совсем не людские. И пастух со всеми слад находит. Попы, конечно, вроде оборонили жильцов от всякой нечисти древлей. А потом, вот, и коммунисты. Но, как говорится, береженого Бог бережет.
– Так слышь, Евграф Василич! – продолжил Терентий. – Одне там камни, тина, ольха да кувшинки.
– А угор меж озер видел? – спросил Евграф.
– Ну известное дело. Туда на кладбище мертвецов на лодках перевозят.
– Сейчас кладбище, а четыреста лет назад город и стоял. Вержавск. Со стенами и теремами. И церквями.
Терентий скреб уже затылок, а не скатерть.
– На самой верхотуре?
– Да.
– Куды ж он подевался?
– Поляки разорили.
– Пожгли, выходит, – проговорил Терентий. – Так на кой ляд та лествица…
– Получается наоборот, – вдруг смело встряла белобрысая Лариска. – Китеж был – в водах Светлояра скрылся. От нашествия. Ну от от татаро-монголов. А этот – вознесся.
– Китеж святой город, – сказал дед Дюрга.
Священник вздохнул:
– Един свят град – Иерусалим.
– А что, Захар, – сказала Дарья, – не пора ли проветрить народ музыкой?
Захарию, видно, реплика не пришлась по вкусу, и он продолжал меланхолично есть. Но тут и другие стали просить и требовать музыки.
– До ветру и без музыки можно сбегать, – наконец мрачно изрек Захарий.
Дарья еще сильнее зарделась, беспомощно глянула на Семена. Тот крякнул, подобрался и произнес громко:
– Захарий Залманович! Уж людям не терпится услышать ваш инструмент. Сделайте одолжение.
– Тут и кроме моего имеются инструменты, – сказал Фейгель.
И вдруг стало ясно, что еще немного, и Фейгель вообще откажется играть и будет скандал, то бишь – большая драка. Этот Фейгель был заносчив и неуступчив. Про его выходки слыхали все. Он в самом деле мог вдруг свернуть выступление и умчать свой ансамбль с любого торжества. Правда, обычно делал это втихую, не афишируя. Вроде были они здесь, музыканты, наяривали, но то ли покурить отошли, то ли куда еще – и уже пылит вдали их тарантас на рессорах и на резиновом ходу. Случалось, за ними и в погоню кидались, доходило дело и до мордобития. Но в итоге – все уважали этот ансамбль, трио, а точнее, как все говорили, троицу Фейгеля. И хорошо платили за выступления.
– Чё-т я не пойму, – подал голос Толик Оглобля, – музыки не будет?
– Поисть-попить и приехали, – бормотнула бабка Алёна.
– А инструментарий зачем? – уже грозно вопрошал Толик, напружинивая свою длинную мускулистую шею.
Обстановка накалялась. Но Фейгель оставался невозмутим. Братья Кулюкины тоже. Они вообще помалкивали, работали челюстями, перегрызая свиные косточки, выпивали умеренно, не зная окончательно, что им предстоит на этот раз: играть или уносить ноги.
И тут подал голос поп Евдоким:
– А ведь на подобном инструменте играл Псалмопевец.
Народ повернул к нему жующие лица.
– Давид, – уточнил священник. – И когда царь Саул гневался на кого-то, он просил Давида поиграть. И тот играл, усмиряя нервного царя.