— И долго ты так сидишь? — спросили ехидно друзья.
— А что делать? Надо же было вам показать, какого коня вы мне подарили, — ответил Авакри-ака.
Отец Авакри-аки, Аллакули, когда они еще жили в Кульдже, был жестянщиком. Мастер учил своему ремеслу и сына. «К зиме работа у нас кипела, — рассказывал Авакри-ака. — А как же иначе, недаром же все лето я тайно лазал с острым гвоздем и молотком по чердакам и хлевам, где жители хранили жестяные печки и трубы. А к зиме они несли и несли для починки жестяную утварь, обнаружив вдруг в ней дыры, щели да вмятины».
— Расскажи, ака, пожалуйста, как ты у ходжи угощался пловом, — просили мы его настойчиво.
Надо заметить, что аппетит у Авакри-аки был всю жизнь просто отменный, и когда он за едой рассказывал свои истории, гости так заслушивались, что Авакри-ака успевал незаметно пробовать из всех тарелок, где только доставала его рука.
— В один из тех памятных мне дней, — начинал он, — когда я, голодный, готов был съесть жирную посудную тряпку, меня позвал в гости сам Кияс. Дом судьи был полон паломников, остановившихся у него по пути из священной Каабы. Я низко-низко поклонился, приветствуя гостей. «Садись ближе к столу, сын мой, — говорил ходжа. — Мы хорошо знали твоего отца. Пусть душа его не покидает рая…»
Я сижу, изображая на лицо горе, а сам незаметно загибаю под столом рукава моей старой шубы, изготавливаясь к еде. Снять-то шубу не могу, потому что другой одежды под нею нет.
Ходжи аккуратно, на кончики пальцев, набирают плов и, отправляя его в рот, больше чмокают, чем едят. А я протягиваю руку к общему блюду реже них, но зато набираю полную пригоршню и глотаю почти не прожевывая рис и жирные куски мяса. Плов лавиной заполняет мой ссохшийся желудок.
Но блюдо с моего края быстро пустело, и на самой его середине образовалась отвесная гора, пологим склоном уходящая, к сожалению, в сторону паломников. Я не стал ее обрушивать на свою сторону, а решил углубляться подкопом. Вскоре мои пальцы обнаружились с другой стороны. Дело было сделано, и я, вытаскивая руку, нарочно сжал ее в кулак. Пустота с моей стороны немедленно была заполнена обвалом.
«Значит, ты сын Аллакули?» — задал мне глупый вопрос один из ходжей, желая, видимо, отвлечь меня от моего занятия.
В ответ я лишь кивнул, даже не глядя на почтенного паломника.
«А отец твой был стеснительным человеком, — заговорил другой ходжа. — Смотри, Авакри, ты, наверное, знаешь, что длинные руки еду достают, а длинный язык — беду!» — уже раздраженно заметил он.
Я и эту мудрость пропустил мимо ушей, потому что она мешала мне наесться до отвала.
Наконец я протянул руку за тряпкой, которой гости поочередно вытирали руки.
«Что же ты так мало поел? Бери еще, ешь!» — сказал хозяин, а сам скорее всучил мне в руки мокрую тряпку.
«Спасибо, Кади-ака, я пойду, — ответил я вежливо. — Лучше быть подальше от беды, ведь язык мой освободился от еды».
Благочестивые паломники-ходжи пришли в явное замешательство от неожиданного поворота старой пословицы, а пока они нашлись, я успел покинуть дом.
— А что? Бедняк богат каждый раз, когда он сытно поел. Разве не так?! — заключал Авакри-ака и принимался рассказывать следующую историю.
— Круглый сирота, я пас овец дяди Сейтмета, дальнего нашего родственника. Богатый был родственничек, но жадный. Пасли мы овец вместе с его сыном, который никогда, как и я, досыта не едал мяса, хотя овец у них — более тысячи. Два раза — утром и вечером — приходилось их пересчитывать. В долгие зимние вечера мы почти ничего не ели, кроме тыквы и кукурузы. Когда нам эта трава порядком надоела, мы, то есть я и сын дяди Сейтмета, решили добыть мяса. Как вы понимаете, далеко нам ходить не пришлось, но мы не на шутку струсили, поняв, что целого барана нам не осилить и не скрыть. Ничего не оставалось, как «признаться», что позарились на заблудившуюся овцу. Дядя Сейтмет страшно рассердился и большую часть вареного мяса съел сам, не забывая отчитывать нас. И остального мяса мы так и не увидели. Но вскоре меня удивило явное расположение ко мне двоюродного, может быть, троюродного моего дяди. Однажды он прямо сказал, что мы могли бы опять наесться мяса. Потом, видя, что до нас не доходит, опять рассердился и сказал, что тогда мы плохо, должно быть, сработали, потому что в отместку сосед украл его овцу, которая должна была принести потомство. Я понимал, что дядюшка заставляет обокрасть соседа, а охота воровать у меня что-то пропала, и я признался во всем. Вот тут дядя просто взбесился. Он решил немедленно отвести меня к кади-судье, но я сказал спокойно: