Однако печататься ему удавалось все реже и реже…
Весной, когда дехкане Турфанского округа закончили сев проса и приступили к севу основной культуры — хлопка, Садык вышел в поле вместе с бригадой Шакира. С утра до ночи он бродил по пахоте из конца в конец, погоняя не слишком расторопного вола. Вслед за волом тащилась по вспаханной земле деревянная волокуша.
Когда боронование было закончено, Масим-ака и Шакир привезли проращенные семена хлопка в мешках из чия.
Наступила торжественная минута. Масим-ака степенно шагнул на пахоту, поднял горсть чуть сыроватой, словно кишмиш, земли и поднес ее к лицу. Не спеша понюхал, медленно облизнул губы, будто попробовал землю на вкус, и проговорил:
— Хорошая у нас землица, братья. Каждую весну мне хочется обнять ее и расцеловать. За ее материнскую щедрость.
Затем Масим-ака молитвенно произнес: «Бисмилла!» — и с именем бога достал из мешка полную горсть семян хлопка. Вслед за ним то же самое проделал и Шакир, за Шакиром — остальные дехкане.
Сев начался.
С тех пор, как Шакир переехал в Буюлук, прошло уже пять лет. Не сразу он привык к нелегкому труду дехканина, к монотонной жизни села, но все же привык, освоился и прижился в Буюлуке. Разумеется, он бросил пить, перестал играть в кости (в «четыре асыка») и совсем не бузотерил, как прежде. Несмотря на трудную жизнь в селе, Шакир считал себя человеком счастливым. Добрейший Масим-ака заменил ему отца, стал для него старшим другом и наставником. По-прежнему красивая и всем сердцем любящая, привязанная к Шакиру Марпуа была рядом.
Под одной крышей с Шакиром и Марпуой жили Захида и Садык. Они тоже считали Масима-аку своим отцом. Да и сам Масим-ака всей душой был привязан к этим людям, которые стали для него особенно дороги после того, как в прошлом году умерла Зорахан, жена Масима-аки. Безвременная смерть доброй женщины, все дни проводящей в заботах о большой семье, омрачила их жизнь надолго. Но что поделаешь, пришлось свыкнуться и с этим горем. Не только Шакир и Садык, не только их жены, но и все односельчане, как могли, помогали старику перенести горе, не давали ему пасть духом. Как говорится, вместе с людьми и черный день станет светлым. Масим-ака мужественно перенес утрату, почти не изменился внешне, только похудел да выцветшие брови сошлись еще ближе, оттеняя его спокойные, задумчивые глаза…
Сильный, выносливый Шакир работал в поле не покладая рук, и Масим-ака назначил его бригадиром.
В полдень дехкане собрались у края полосы на обед. Бригада была большой, часть ее пахала и боронила, а часть шла следом по свежей пахоте и сеяла хлопок.
Распрягли лошадей и волов, поставили их кормить.
Дехкане ели из общего котла, только тыквянка с чаем у каждого была своя.
— Ну как, батыры, устали? — задал свой обычный вопрос Масим-ака.
— Можете судить по аппетиту, — шутливо ответил один из пахарей.
Закончив наспех свою полуденную молитву, подсел к общему дастархану Реимша. Новая жизнь заметно изменила его. Реимша перестал шаманить и валять дурака, работал в гуньши вместе со всеми, отличаясь от других разве только тем, что по привычке часто молился.
— Вы только кормите нас, Масим-ака, если не досыта, то хотя бы вовремя, — сказал Реимша. — И тогда мы горы свернем.
— Ясно, браток, понимаю, — отозвался Масим-ака. — В молодости человек подобен хорошему коню. И лишь подавай корму — и он будет тянуть без устали. Молодцы, ребята, славно потрудились. Вот только наш Садыкджан немного скис, не очень еще освоился.
Все сочувственно замолчали. Каждый знал, что Садыку здесь не место, есть для него работа поважнее, да что поделаешь, приходится…
Садык действительно выглядел усталым, лицо почернело на весеннем ветру, губы запеклись, и тем не менее он попытался отшутиться:
— Мне-то что, дядя Масим, я прогуливаюсь, а вот скотина моя к бороне не привыкла.
Дехкане сочувственно рассмеялись. Реимша решил сменить разговор:
— Между прочим, Садыкджан, я как-то на днях услышал ваши стихи. Вот такие: «Я не согреюсь и в жару от мысли, что тучи над моей страной нависли». Хорошие слова, правдивые! А где можно почитать ваши стихи, Садыкджан?