Эйч вновь затрясся от смеха. Пока закипал чайник, мой старый знакомый привычно потянулся во внутренний карман за пачкой сигарет. Ничего не изменилось. Банка с окурками, правда, заметно опустевшая, по-прежнему находилась на своем законном месте. Выпустив на свободу струйку сизого дыма, Харон выключил чайник и принялся заваривать чай. С бергамотом, мой любимый. Запах заварки мне сразу напомнил о бабушке. Стало грустно, я принялась разглядывать убранство трамвая, чтобы отвлечься. Мой взгляд наткнулся на белый конверт, торчащий из книги. Скорее всего, хозяину чтива он приходился чем-то вроде закладки.
– Письма приходят, да, Эйч? – Я указала вафлей в сторону конверта.
Харон отвлекся от разливания ароматной жидкости в белые фарфоровые чашки и обернулся через плечо.
– Пришло. Одно. – Он развернулся, держа в руках чашки с чаем. С тихим звяканьем он поставил посуду на блюдца, заранее приготовленные на столе.
– И от кого оно? – не смогла я сдержать любопытства. Не перегибаю ли я? С некоторым страхом я взглянула на проводника.
Эйч потер волевой подбородок. Затем по-птичьи склонил голову набок и произнес:
– Можешь даже прочесть его. Даже не так, прочти его, Алиса. – Он взял в руки книжку, «Божественную комедию» Данте Алигьери, и вытащил белый прямоугольник. Положив его на стол рядом со мной, занял свободный стул напротив меня. В его огромной ладони чашечка выглядела кукольной. Сигарета мерцала в полумраке. Это шутка? Проверка? Я должна действительно вскрыть конверт и прочитать то, что внутри, или вовсе отодвинуть письмо от себя?
С сомнением я посмотрела на Харона. Поняв мои колебания, он выдохнул последнее облако дыма и отправил окурок в банку.
– Я правда хочу, чтобы ты это прочла. Никакого подвоха, – Эйч подтолкнул письмо ближе ко мне.
Сгорая от любопытства, я позволила себе отдаться порыву и быстро разорвала бумажный конверт. Мне на колени выпал листок, весь испещренный неровным, таким знакомым почерком. Я жадно принялась разбирать слова, что было не так-то и легко, но лучше бы мне этого вовсе не видеть:
«Мой дорогой друг, я задыхаюсь, лежа на холодном полу, выводя эти строки, которые даются мне с таким трудом. Руки дрожат, буквы выходят неровными, съезжают с предначертанных им линий. Все это похоже на движение по спирали вниз, к необратимому, освобождающему концу, дарующему мне столь долгожданную свободу, в ту самую бездну, где я буду от тебя далеко и ты не сможешь мне больше сделать больно.
За окном раздаются такие тревожные звуки сирен проезжающих машин скорой помощи. В этот день – день моего двадцативосьмилетия – плохо не только мне одной. Хотя не думаю, что причины у людей, по которым они набрали 999, столь же ничтожны, как и мои. Вскоре одна из этих машин остановится у входа в дом, парамедики, принявшие мой заблаговременный вызов, поднимутся ко мне в квартиру и обнаружат за незапертой дверью мое жалкое тело, которое не смогло больше нести в себе черную от злобной копоти душу, наполненную до краев желчью, тоской и такой нескончаемой ненавистью к собственному не угодному никому существованию, что они захотят оставить меня на том же месте, где я и буду лежать, распахнув свои глупые глаза, отражающие, словно маленькие блеклые зеркала, их зеленую униформу. Да простит меня господь, Вселенная, бабушка и ты, мой дорогой друг».
Все волоски на теле поднялись. Я отбросила от себя чью-то, чью угодно, только не мою, предсмертную записку, словно паука, которому не повезло проползти по мне. У меня было ощущение, словно меня сбил поезд.
Я подняла наполненный слезами взгляд на Эйча.
– Что все это значит?! Это очередная шутка, ты смеешься надо мной?
Почерк в письме принадлежал мне. Или кому-то, кто смог его воссоздать. Слезы капнули и оставили кляксу на разорванном конверте, оставленном на столе. Кляксу? Разве он был не абсолютно белым? Я вытерла слезы и взяла в руки то, что осталось от конверта. Выписанные с таким старанием витиеватые буквы сложились в слова:
Моему дорогому другу. Моему любимому Джо.
Твоя Элис.
Глава 2
Разоблачение
Я умудрилась оставить целым кусок бумаги, на котором была подпись. Все тело пробирала дрожь. Я обняла себя за плечи, а Харон упрямо хранил молчание. Сидел он абсолютно неподвижно, даже не потянулся за новой сигаретой. Нашу неловкую тишину нарушил подавший голос Александр, по всей видимости, пришедший в себя, и смена обстановки его ни капли не успокоила.