А посмотреть есть на что! Феерическим светом вспыхивают морские звезды. Светятся глаза морских окуней, скапливающихся у самого грунта. Спит треска, прижавшись брюшком к «земле». Камбала, работая плавниками, поднимает облачко ила, и оно, медленно опускаясь, обволакивает ее всю, скрывая от врагов. Садится на свой подогнутый хвост и отдыхает зубатка. Пикша, словно свинья, роется носом в морском иле…
Но не эти красоты были, понятно, главным в наблюдениях из гидростата. Выяснилось, например, что толщина слоя трескового косяка достигает шести метров, а трал разевает пасть на ширину вдвое меньшую. Что треска и пикша менее пугливы, когда находятся у грунта, чем в толще воды… Что на глубине нескольких километров встречается столько рыб, креветок, кальмаров, что это скопище напоминает живую уху. Чтобы достичь такой глубины, понадобился снаряд куда более совершенный и сложный, чем гидростат. Его назвали «Север-2». Впервые в нашей стране он опустился на глубину две тысячи двадцать метров, в одну из впадин Черного моря.
— Приглашаю на дегустацию, — сказал директор во время первой нашей встречи.
Дегустировать предстоит блюда, приготовленные в одной из лабораторий института.
Пирожки, а из других «деликатесов» чебуреки, палочки, пельмени, а также весьма аппетитная на вид лапша, хлеб лежат на тарелках, которыми уставлен покрытый скатертью лабораторный стол.
— Прошу откушать! — жестом гостеприимного хозяина директор приглашает к столу.
Из лаборатории мы идем в экспериментальный цех, в котором получили путевку в жизнь сконструированные сотрудниками ПИНРО десятки разных станков: для разделки сайки; для разделки тресковых рыб на тушки; для сортировки, расфасовки, упаковки. Свой особый станок для каждой породы рыб. Рыбонасос, который демонстрировали на международной выставке «Инрыбпром-75». На промысловых судах печень из трески извлекают вручную, особой формы ножом — «камбалкой». Это трудно и дорого. В ПИНРО для этой цели создали машину и опробовали ее рядом с зарубежной. Наша оказалась лучше.
…Дни бегут быстро, стремительно. Пора бы и распрощаться с гостеприимным Мурманском, но я узнаю, что вот-вот в порт придет атомоход «Арктика», и откладываю свой отъезд.
Наконец Олег Павлович сообщает, что «Арктика» стоит у причальной стенки, и я отправляюсь в порт.
Когда вахтенный приводит меня в огромную каюту к плотному седеющему человеку за письменным столом, я почему-то решаю, что передо мной первый помощник капитана.
— Капитан! — с шутливой строгостью в голосе восклицает приподнявшийся с места Юрий Сергеевич, исправляя мою невольную ошибку. — Ка-пи-тан, — повторяет он уже по складам.
Есть у этого южного человека с усиками что-то очень доброе во взгляде, в голосе, даже в пресловутой кавказской вспыльчивости, которая не содержит раздражительности, а лишь недоумение, как это я не знаю, что передо мной сидит бывший капитан атомохода «Ленин» и нынешний капитан «Арктики», «сухопутный» осетин, связавший свою судьбу с морским флотом. Такие сведения не раз приводились в печати, и, естественно, мне полагается о них знать.
Разговор продолжается, перемежаясь шутками, которые, судя по всему, любит капитан. И, уже перейдя на серьезный тон, он рассказывает о навигации, о проводке судов, о своем атомоходе, о том, какая нужна ювелирная точность, чтобы обколоть лед вокруг застрявшего парохода, или как опасно идти во льдах впереди наступающего тебе на пятки транспорта.
— Мы тоже можем на какое-то время застрять в торосах, а сзади, очень близко, идет тяжелее судно. Чуть замешкайся на ледоколе, и оно врежется в тебя, не в силах погасить инерцию. Вам понятно?
Разговор постепенно становится все более дружеским, особенно после того как Юрий Сергеевич узнает, что я окончил тот самый железнодорожный институт, в котором он начинал учиться, но вскоре оставил и уехал на Диксон. С этого и началась его морская биография.
— Семь месяцев в году толкаться во льдах — норма это или нет? — капитан смотрит на меня в упор, будто я немедленно должен ответить на поставленный ребром вопрос. — Люди держатся на нервах, но держатся, черт побери, потому что так надо! Вот подготовят сменные экипажи, тогда будет порядок… У нас многие могли бы плавать за границу, а они плавают на ледоколе. Привычка? Нет! У людей сильно развито чувство долга!
Разговор затягивается, но не капитан, а я украдкой посматриваю на часы: мне неловко отнимать время у очень занятого человека. Юрий Сергеевич замечает это и нажимает на селекторе кнопку. В каюту заходит старший помощник капитана.
— Надо показать гостю пароход, — говорит ему Кучиев.
Чтобы как следует осмотреть такую махину, как «Арктика» (около тысячи трехсот разных помещений), нужен не один день, но таким временем ни я, ни мой гид не располагаем, и знакомство с атомоходом идет по весьма укороченной схеме. И все равно судно поражает своими размерами, отделкой, удобными каютами, салонами отдыха, обычной и финской банями, спортивным залом, бассейном с морской водой, амбулаторией и операционной и, конечно же, центральным пультом управления.
В этом большом, сверкающем приборами зале стоит благоговейная тишина. Все внешне обычно, как на любой электростанции, на «Северном сиянии», и в то же время все необычно, потому что сердце ледокола питается энергией расщепленного атома урана.
Старший помощник идет за ключом, отмыкает железную дверь, и мы входим в коридор, откуда через окно в стене открывается внизу вид на атомный реактор. Словно гигантский паук, оперся он своими могучими лапами о пол. Тускло блестит металл. Косы кабельных жил сначала идут вместе, а потом разбегаются в стороны. Сюда заходят редко и обязательно в белой одежде, которая хранится в специальном помещении. Множество точнейших приборов непрерывно фиксируют, нет ли опасности. Опасности нет. Уровень радиации на судне во много раз меньше, чем от солнца.
Через час, прощаясь с капитаном, я выслушиваю его дружеское напутствие.
— Когда будете писать о любви к Арктике, помните, что на первом месте стоит не любовь, а долг. Здесь трудно, очень трудно. Вот пишут: «Я люблю шторм». Это же чушь! Нормальный человек не может любить шторм, разве что глядя на него с набережной или рассматривая картины Айвазовского. И пожалуйста, поменьше обо мне. Последнее время в статьях о нашем пароходе слишком много внимания уделяется капитану. Пишут, в частности, что он «мал росточком». В свое время много писали об одном американском полярном летчике, делая упор на то, что он одноглаз. Вы думаете, ему приятно было читать, а?
Но пора в путь. Время идет, а впереди еще очень длинная дорога.
У меня в кармане лежат служебные авиационные билеты с красной полосой на весь мой путь — от Мурманска до Владивостока через многие арктические воздушные порты. Эти билеты по просьбе журнала «Октябрь» мне выдали в Министерстве гражданской авиации. Проще всего сесть на рейсовый самолет и через несколько часов оказаться ну хотя бы в Нарьян-Маре.
Но тут снова вступает в силу закон северного гостеприимства. В обкоме партии мне говорят, что есть возможность часть пути проделать на грузовом судне, отправляющемся послезавтра на Диксон.
— Теплоход «Приморск». Свяжитесь с капитаном Корешковым или с первым помощником Богдановым. Мы с ними договорились, и вас впишут в судовую роль.
В Мурманске пока нет приморских бульваров, набережных и все берега залива отданы портам.
Торговый порт Мурманска. Это о нем говорят: «Ворота в Арктику». Впрочем, в Антарктику тоже. Знаменитый дизель-электроход «Обь» отсюда направляется к пятому континенту.
К Мурманскому порту был приписан «дедушка русского ледокольного флота» — легендарный «Ермак». Торцовая стена краеведческого музея превращена в памятник кораблю. На фоне мозаичного панно — забитого льдом океана — подлинный якорь с «Ермака». А в самом музее — бронзовые, надраенные до блеска буквы: «ЕРМАК», — снятые с борта ледокола, рулевое колесо, колокол с надписью: «Ермак. 1899».