На допросе его спросили: сколько ему лет? Славка решил соврать, скрыть истинные годы. Ответил, что одиннадцать: с маленького, дескать, меньше спроса. Славка надеялся, что гестаповец, который допрашивал его, увидит, какой он худенький, щупленький, и поверит, что ему одиннадцать. Но гестаповец не поверил. Он ударил Славку по лицу так, что тот свалился, и произнес:
— Врешь! Тебе не одиннадцать, а шестнадцать. Или даже семнадцать. Ты — молодой партизан!
И приказал увести Славку в подвал. По пути Славка спросил у конвоира, который час. И вдруг из-за двери одной из камер услышал:
— Славочка, сыночек, никак и тебя взяли?
Славка так и обомлел: мать!
Крикнул:
— Да, мама!.. Вилька продал!
— Молчать! — рявкнул конвоир.
Он втолкнул Славку в одиночку. Лязгнул засов. Славка сел на нары, прислушался. В коридоре слышался топот ног, скрип отворяемых дверей. Потом все стихло. А часа через два по коридору кого-то проволокли и бросили в соседнюю камеру. Послышался стук падающего тела.
Затем грубый голос произнес по-русски:
— Петрова, выходи!
Стало ясно: мать повели на допрос. Славка впервые за все это время заплакал. Неужели и мать будут бить? Изверги! Палачи! Позже он узнал, что мать на допросе действительно били. Плеткой. Били так, что вся спина у нее почернела. Допытывались, что она знает о партизанах.
От Славки тоже требовали, чтобы сказал, кому он и Якименко передавали украденное со склада обмундирование. Во время одного из допросов растянули на столе головой вниз и плеткой хлестали по спине, выкрикивая:
— Будешь говорить?
— Ничего не знаю, — твердил Славка.
Ему устроили очную ставку с Якименко. Когда Емельяна ввели в помещение, Славка ужаснулся. Вил у Амели был страшный. Все лицо в синяках, в кровоподтеках. Два солдата держали его под руки: сам он стоять уже не мог. И говорить был не в состоянии.
Славка подумал: неужели это Амелю тащили по коридору? Наверное, его. Видно, после допроса, сопровождавшегося побоями, пытками, Амеля потерял сознание — вот его и волокли в камеру.
Через два дня арестованных отправили из гестапо в тюрьму. Участь их была решена — всех ожидал расстрел. Но случилось чудо. Неожиданно пришло спасение. Вильнюс был освобожден от фашистского ига Советской Армией. Как только загрохотали пушки, тюремная охрана побросала свои посты и разбежалась. Заключенные стали выходить из камер. Вышел и Якименко. Он освободил Славку, сбив замок с двери ломом. Затем выпустили на свободу кладовщика Гришку, который тоже был арестован. Первыми, кого увидели заключенные, когда вышли за ворота тюрьмы, были солдаты в плащ-палатках со звездами на касках.
Через несколько дней Славка встретил на улице Леонида Лагеню, который избежал ареста. Обнялись, расцеловались неуклюже, по-мужски.
Разговор зашел о Воронцовой.
— Таких шкур фашистских уничтожать надо!
— А что! Давай так и сделаем. Айда на улицу Страшуна!
По пути к дому Лагеня подобрал на улице винтовку. В те дни в городе валялось много брошенного фашистами оружия.
Воронцову они нашли на дворе.
— А, гадина! — закричал Лагеня. — Фашистская шкура! Сейчас мы тебя застрелим.
Верка взвизгнула. Хотела побежать, но от страха ноги окаменели. Да и живот большой мешал. Так и стояла под наведенным дулом.
Выбежали люди из дома, вырвали из рук Лагени винтовку.
— Нечего самосуд устраивать, — сказал некий Волков, тоже фашистский прихвостень. — Видишь, женщина беременная, вот-вот родить должна. Разберутся с ней там, где надо.
— Верно, разберутся, — промолвил Лагеня, остывая. — Черт с ней! Пошли, Славка.
Воронцова, все еще бледная от только что пережитого страха, поспешила скрыться. А люди еще долго не уходили со двора, обсуждая случившееся. Большинство считало, что Лагеня прав: предателей надо расстреливать на месте, без суда и следствия. Вспомнили, что во время боев за город, когда сидели, прячась от обстрелов, в подвале, Верка нахально говорила: «Не видать вам русских, как своих ушей».
Но отходчивы людские сердца. Вскоре в доме на улице Страшуна люди, занятые устройством своих дел, перестали обращать на Верку внимание. А она пыталась приспособиться к новым условиям, теперь уже к Советской власти. Стала выдавать себя за сотрудника МВД. Дворнику Герману Францу, тому самому, который в свое время пожалел одинокую беременную женщину с детьми, дал ей кое-какую мебель для комнаты, шепнула по секрету, чтобы тот скрылся куда-нибудь подальше — советские органы, мол, собираются арестовать его и расстрелять за службу у оккупантов. Франц поверил этой нелепой выдумке, бросил дом, вещи и бежал из Вильнюса, скрылся на дальнем глухом хуторе. А Воронцовой только того и надо было. Она забралась в квартиру дворника и под видом описи имущества, которую ей якобы поручили, пыталась похитить вещи.