Два раза Надя приносила листовки. Катя и Наташа шли с ними на рынок, и там Катя засовывала листовки прямо в карманы людям. Часть листовок оставляли в столовой, под грязной посудой. Столовую эту, находившуюся возле рынка, содержал некто Маркилов, фотограф из Пушкина. Меню у него было самое неприхотливое: щи да гуляш. Маркилов брал и немецкие марки, и советские деньги. Тарелка баланды, именовавшаяся громко супом, стоила две с половиной марки или двадцать пять рублей.
Как-то раз случилось, что Катя с Наташей задержались у немцев в казарме. Солдат, желавших подстричься, оказалось много. Катя работала молча, с серьезным лицом, никаких шуток, фривольностей она не допускала, и гитлеровцы, которые обычно не церемонились с девушками и молодыми женщинами, держали себя в ее присутствии сдержанно. Когда парикмахерша и ее помощница вышли на улицу, было уже поздно. Около казармы и вдали маячили патрули.
У подъезда стояла большая легковая машина. В ней сидел, положив на руль белые холеные руки, офицер.
— Подвезите нас, — обратилась к нему Катя.
Он открыл дверцу:
— Прошу!
Катя и Ната сели. Машина плавно тронулась с места и мягко покатила по дороге.
— Куда? — спросил офицер. Он был немного пьян, но машиной управлял уверенно.
— А можете вы нас покатать? — спросила Катя, сидевшая рядом с ним.
— Куда бы вы хотели поехать?
— Ну… хотя бы в сторону Ленинграда.
Машина выехала на шоссе. Несмотря на поздний час, было совсем светло. Белая ночь плыла над землей. Где-то неподалеку заливались соловьи. Доцветала сирень. В этот год ее никто не рвал, и она буйным лиловым половодьем затопляла сады, рощи. Девушки невольно залюбовались.
Проехав с десяток километров, машина затормозила. Здесь был пост. Часовые проверяли документы. Увидев за рулем офицера, они вытянулись, отдали приветствие. На девушек бросили любопытствующий взгляд. Но никто ничего не спросил: ни кто такие, ни почему в машине.
Тронулись дальше. Через некоторое время снова остановка. И снова — щелканье каблуков, приветствие:
— Хайль Гитлер! Пожалуйста, господин полковник… Спокойной ночи!
Легко покачиваясь на шинах, машина неслась по дороге. Ната подумала: неужели до самого Ленинграда Доедем?
Но вскоре офицер сказал:
— Все! Вперед больше нельзя. Там уже фронт. Назад надо. Спать.
Уже дома, готовясь ко сну, Катя сказала:
— Ты знаешь, кто нас катал? Сам комендант…
Пришедшей на другой день Наде Федоровой она доложила:
— Проверка была дважды.
И объяснила, где у гитлеровцев стоят посты.
— Машина с людьми должна уходить завтра, — проговорила Надя.
— Шофер есть?
— Все готово.
Потом девушки завели патефон. Послушали «Брызги шампанского». А когда поставили пластинку «Старое письмо» и Клавдия Шульженко запела: «В запыленной связке старых писем мне случайно встретилось одно…» — Наташа увидела на глазах у Нади и Кати слезы.
Следующий день был воскресный. Уже с утра пекло солнце. Катя с Наташей оделись полегче — в одни сарафанчики.
Вдруг прибежал знакомый парень по имени Витька, взволнованный.
— Надьку взяли. Еще четырнадцать человек арестовано.
Не успели опомниться, как к дому подкатила машина. Из нее выскочило несколько гестаповцев.
— Румянцева? Гут! А где Сергеева? Вы обе арестованы. Возьмите с собой пальто — там холодно будет. А скоро вас не отпустят.
— Тоже мне — забота! — проговорила сквозь зубы Катя. — Ничего не возьмем.
Так в летних платьицах и поехали в гестапо.
Поместили их отдельно. Нату допрашивали сразу одиннадцать человек. Допытывались, кто такая Надя Федорова и куда она собиралась бежать. Переводчик грубо дергал девушку за косу.
Двое суток Ната просидела в камере одна. Дрожала от страха и от холода — сырость пронизывала в подземелье до костей.
А на третьи сутки, под вечер, дверь отворилась, и солдаты втолкнули в камеру Катю Румянцеву.
— Ната! — обрадовалась Катя. — А я уже думала, больше не встретимся.
Ночь провели без сна. Сидели, тесно прижавшись друг к другу — так теплее было. Катя гладила Наташу по волосам: «Не бойся, девочка!»