«Неужели они все до единого фанатики? — думал Григорович, проводив очередного посетителя, который, как и предыдущие, отказался давать какие-либо показания. — Неужели не найдется среди них хотя бы один, который сможет здраво посмотреть на вещи, понять, какой вред приносит община, поможет следствию разоблачить Маховицкого? Не может быть, чтобы такой человек не нашелся. Он должен найтись!»
И Григорович не ошибся. Следователь искал себе союзника и в конце концов нашел.
…В одну из больниц Ленинграда доставили молодую женщину. Страшно было смотреть на нее — так она исхудала. Это был живой скелет. Пожалуй, со времен ленинградской блокады врачи не видели такой худобы. В палату больную внесли на руках — от слабости она не могла даже ходить. Но не надо думать, что у Людмилы Подушкиной, работавшей в кафе «Ровесник»; было какое-либо серьезное заболевание, вызвавшее столь сильное истощение. Ничего подобного! К такому состоянию она пришла сама, по своему желанию. Ее довела до него голодовка, на которую она сама себя обрекла, почти отказавшись от всякой пищи. Людмила Подушкина была членом общины, возглавляемой Маховицким.
Первые дни состояние Людмилы было угрожающим. Врачи, сестры с большим трудом спасли молодую женщину от смерти, выходили ее, постепенно поставили на ноги. Здоровье Людмилы пошло на поправку. Одно лишь беспокоило ее: мысли о недавнем прошлом. Иногда, просыпаясь по ночам, Людмила долго не могла снова уснуть. Она вспоминала свою жизнь…
У нее было трудное детство и юность: она росла без матери и отца. Мать за аморальное поведение выслали из города. В 1964 году Людмила вышла замуж, но неудачно. Спустя три месяца муж, человек, как видно, не имеющий своего мнения, не без влияния своих родственников оставил ее. Свой уход он объяснял тем, что не может жить с особой, мать которой вела «предосудительный образ жизни». На Людмилу это сильно подействовало. Она была в смятении, чувствовала себя одинокой, беззащитной. В таком состоянии, со слезами на глазах она часто бесцельно бродила по улицам Ленинграда или уезжала куда-нибудь за город. Во время одной из таких поездок, в Гатчине, она увидела на станционной платформе группу людей, певших религиозные гимны. Была в этой группе и молодежь. Людмила подошла к ним и узнала, что это сектанты-баптисты. Они дали ей свой адрес. Неделю спустя она уже присутствовала на собрании в одной из квартир на Васильевском острове.
Даже ей, находившейся в подавленном состоянии, погруженной в свои переживания, не мог не броситься в глаза необычный для нашего времени быт людей, живших в этой квартире. Создавалось впечатление, что они нарочно обставили комнаты на старомодный лад. Здесь стояли пузатые комоды, кровати с металлическими шишечками, обитые железом дедовские сундуки. Да и сам уклад жизни в этой пахнущей затхлостью, никогда не проветриваемой квартире был тоже, как ей показалось, какой-то «музейный». Люди здесь разговаривали неестественно тихими, елейными голосами. Даже походка у них была какая-то демонстративно смиренная: упаси более стукнуть громко каблуком — грех!
Этот «грех» они видели в самых обычных вещах: в радио, в телевизоре, в газете, в накрашенных женских губах. Молодые девушки-сектантки ходили в темной одежде, в длинных, чуть ли не до самых пят юбках. Казалось странным: как можно в наше время заполнять свою жизнь молитвами, постами, стоянием на коленях, разговорами о грехах…
Но в тот момент на впечатлительную Людмилу все это подействовало довольно сильно. Ей и самой хотелось тишины, уединения, покоя, полумрака, — и она нашла все это в доме у баптистов. Людмила стала членом общины.
Ловко воспользовавшись ее угнетенным состоянием, Маховицкий решил совершить над ней обряд крещения. С этой целью он повез ее в Кузьмолово. Их сопровождали несколько «братьев» и «сестер». Там, на берегу речки, Людмила скинула с себя одежду, надела чистую белую рубаху, а поверх рубахи — белый халат, который одолжила ради этого у одной из работниц кафе. Маховицкий, бормоча молитву, окунул ее с головой в воду. Людмила охнула от холода — дело было осенью. Она растерялась и чуть не захлебнулась. Ей показалось, что она очутилась в омуте, который может затянуть ее, откуда нет возврата, и, испугавшись, она судорожно уцепилась окоченевшими пальцами за рукав Маховицкого. Мокрая, жалкая, растерянная, выбралась Людмила на берег. Собравшиеся поздравляли новообращенную «сестричку», а та, дрожа всем телом, стуча зубами, быстро одевалась, думая лишь о том, как бы согреться. На станцию, к поезду, шли уже когда стемнело, освещая дорогу фонариками, но даже быстрая ходьба не согрела Людмилу. Крещение не прошло для нее бесследно — после этого она долго болела.