XVIII век. Почетное место среди композиторов Франции занимает Франсуа Андре Даникан, прозванный Филидором, — создатель любимых народом комических опер. Но место Филидора среди шахматистов несравненно почетнее. Там, в музыке, он один из десятка очень талантливых людей, вынужденных все же смотреть снизу вверх на Моцарта и Гайдна. В шахматах он родоначальник нового способа игры, новой системы идей. А главное — эта система выглядит на редкость на своем месте в середине и конце XVIII века, в эпоху штурма народом власти короля и дворянства. Социальное развитие Европы, а затем революция подняли значение третьего сословия. То же сделал Филидор для пешек. И неожиданно оказалось, что пешки умеют «кусаться», что их построение определяет ход партии, что перевес на пешку может решить результат встречи. Это было больше, чем изменение правил, — это было переоценкой всего шахматного материала и хода самой игры.
К мысли о символической роли пешек через полтораста лет вернулся Карел Чапек. В его пьесе «Мать» два брата — революционер и реакционер — по-разному решают завещанный им отцом этюд (в пьесе его называют задачей). Революционер говорит: «Отец был кавалеристом, а мое сердце на стороне пехотинцев. Пешки всегда идут вперед… Пешки всего мира, объединяйтесь!» Однако мало ли чему можно придать символический характер! И все же шутливость этой главы относительна. Вспомните, что шахматы возникли, судя по легендам, как модель войны. Задумайтесь над тем, что не случайны зигзагообразные ходы коней, повторяющие фланговые удары конницы, демонстрирующие ее возможность прорваться, проскочить сквозь ряды пехоты.
Тамерлану казалась мала земля, чуть ли не из конца в конец истоптанная его победоносными армиями. Мала показалась ему и шахматная доска — он заменил 64 клетки ее на 110, ввел новые фигуры. Это были его собственные шахматы, достойные, по его мнению, владыки полумира. Но не изменение правил игры вернее всего отражает дух времени. Ведь не замена пергамента бумагой составляет главное различие между писателями древнего Рима и современными. Если же говорить о шахматах именно как о модели войны, то победоносным пешкам Филидора, пожалуй, легче найти параллель в способе воевать, найденном Великой французской революцией. Силу армий Конвента составляла революционная сознательность их солдат.
А вот что, например, увидела поэтесса Вера Инбер в шахматном турнире:
Однако все такие частные уподобления, несмотря на их выразительность, привлекательность, а порою и очевидность, не передают того главного в шахматах, что разрешает их рассматривать как модель жизненной борьбы в целом, а не отдельных форм ее.
В шахматах, как и в жизни, открываются широчайшие возможности для проявления личности человека. В них можно быть мудрецом и авантюристом, хитрецом и художником, играть запутанно и ясно, просто и сложно. Не редко у гроссмейстера, не расположенного ни шутить, ни прибегать к пышным сравнениям, вырывается в комментариях к партии фраза: «Как тонко ведется интрига!»
Знаменита фраза Шекспира: «Мир — театр, люди — актеры». А преемник Шекспира, однорукий гидальго Мигель Сервантес де Сааведра — тот сравнивал мир с шахматной партией.
Гроссмейстер Савелий Григорьевич Тартаковер, которого называли «самым остроумным шахматистом всех времен», говорил о шахматах: «Грандиозное отражение человеческих стремлений, поразительная симфония страстей».
Это определение подходит и для искусства. И — любопытная параллель — как каждая эпоха знает свой господствующий стиль в литературе, так знает она его в шахматах. Историки «золотой игры» говорят, например, о дофилидоровском романтизме, об игре, пестрящей блестящими, но неправильными комбинациями, игре, яркость которой тускнеет под лупой современного точного анализа. Филидор заложил основы позиционной игры — того, что можно назвать в шахматах реализмом, но стиль шахмат оставался романтическим. Понадобился великий систематизатор Стейниц, чтобы шахматная игра обрела строгие законы. А для того чтобы эти законы углублялись, были необходимы атаки на них со стороны верных романтизму шахматистов во главе с Чигориным. Стейницевскую систему по праву сравнивали с натурализмом — той литературной школой, которую во Франции возглавлял Золя.