"...Он сбросил в море колесницы и войско фараоново, преломил лук сильных и смёл врагов креста Христова как уличную грязь, дав славу не нам или вам, а имени своему. Он славен в святых и дивен в величии, Он свершает чудеса и творит радость и восторг после плача и рыданий.
Датировано в Реатинском дворце, 15 августа 1198 от Рождества Христова"
Человек в темно-сером плаще с капюшоном, совершенно затеняющим черты лица, закончил чтение и отложил свиток в сторону. Эхо последних слов еще несколько мгновений металось над кораллово-красным паркетом африканского падука, и наступила тишина.
Его пожилой уже, но явно крепкий и энергичный собеседник прикрыл глаза и сплел унизанные перстнями пальцы.
- Надо же, пятнадцатое августа. Ваш великий предок, дож Доменико Сельвио мог бы вами гордиться, Себастьяно. Сегодня шестнадцатое, и не удивлюсь, если мы с вами - первые читатели папской буллы.
- Благодарю Вас, мессер. Сьер Антонио провел в море почти сутки, не смыкая глаз, чтобы незамедлительно доставить нам копию.
- Зная Вас, добрый Себастьяно, не сомневаюсь, что его труды на благо Республики будут достойно вознаграждены. Равно как и тех наших друзей, что позволяют быть в курсе последних новостей с ватиканского холма. Однако к делу. Итак, малыш Лотарио[3]
сделал свой ход. Как это там у него, - старик слегка запрокинул голову, вспоминая особо приглянувшееся место, - сам Господь наш Иисус Христос, который, умирая за нас, избавил нас от плена, теперь сам как бы пленён нечестивыми и лишён наследия своего... Прекрасно! Мне передавали, что юный граф Сеньи в бытность свою студиозусом Сорбоны и Болоньи превзошел всех своих соучеников успехами в философии, богословии и риторике. Верю, теперь верю...
Энрико Дандоло, сорок первый дож Республики святого Марка, поднялся, сделал несколько легких, почти неслышных шагов, помассировал виски, всегда нывшие к перемене погоды - еще одно недоброе напоминание о ранении в голову, некогда ослепившем его.
- Итак, призыв к новому крестовому паломничеству положен на бумагу, - продолжил он свои размышления вслух, - и вот-вот отправится в архиепископства и ко дворам всех христианских государей. Пройдет несколько месяцев, и тысячи закованных в сталь пилигримов заполонят дороги Европы, держа путь к италийским портам. Сколько ему сейчас, - дож на мгновение задумался, - тридцать семь? Прекрасный возраст, время надежд и свершений. - Теперь пауза, сделанная говорящим, была несколько дольше. - И, конечно же, ошибок - кто из нас от них застрахован?
- Вы подвергаете сомнению, мессер, утверждение святой нашей матери Церкви о непогрешимости Папы? - едва заметно улыбнулся его более молодой собеседник.
- Сохрани меня Господь, Себастьяно! Иннокентий III, как и все его сто семьдесят пять предшественников, безусловно, непогрешим. Но ведь грех и ошибка суть две разные вещи. Впрочем, я не силен в богословии. Тем более, что нам и без него есть теперь, чем занять наши бедные головы. - Энрико Дандоло снова помассировал виски, словно бы подтверждая только что прозвучавшие слова.
- Иннокентий вбросил в европейский котел камешек, который уже завтра-послезавтра обернется лавиной. Лавиной, сметающей все на своем пути. Храбрый встречает ее лицом к лицу и погибает. Трус бросается наутек и погибает тоже. Умный отходит в сторону и остается жив. Что само по себе уже немало, но это и все его прибытки. - Старый дож на несколько секунд задумался. - И лишь воистину мудрым удается направить ее мощь туда, где это более всего соответствует их целям.
Что ж, благодарю вас, мессер Сельвио, я услышал необходимое. Сейчас мне следует подумать.
***
Россия, наши дни.
Разорвавший тишину крик затих, и черные, исполненные безграничной печали, глаза господина Гольдберга уставились на стоящего за кафедрой мужчину.
- ... шу мать, чтоб вы были здоровы! Если вам так не с кем поговорить, что для этого сгодится даже пожилой, не первой свежести еврей, то совершенно не обязательно привязывать его к стулу. Это мой дедушка умудрился сбежать из гестапо и три года партизанил в Белоруссии, - мне такое уже не по силам. Так что, можете смело отстегивать ваши сраные ремни...
С каждым словом речь почтенного историка становилась все эмоциональней, довольно быстро выйдя за рамки принятого в научных дискуссиях лексикона. Что, к сожалению, не позволяет нам привести текст выступления целиком, несмотря на все его многочисленные достоинства. Справедливости ради нужно сказать, что весьма значительные вкрапления обсценной лексики не только не затемняли общего смысла сказанного, но даже наоборот - подавали его намного более ярко, выпукло, рельефно, в полном соответствии как с окружающей обстановкой, так и с душевным настроем Евгения Викторовича. Настрой же был, по волне понятным причинам, далек от идиллического.