— Ты, что ли, шлюха, «рабочие люди»? — напал он на племянницу. — Кровопивица вошь! Ты Маньку со света сжила, загноила в подвале! И Лизаветино сердце ты на неё распаляла, чтобы Манюшкино тёплое место в «хозяйской» занять!.. Тебя бы, проклятую, на кладбище сегодня везти под рогожей, а Маньке-то жить бы да жить! Вы вместе с Лизкой ее погубили, царство небесное!..
— Манька издохла?! — визгнула Варька в лицо Антону. — А мне ее ни вот столько не жалко!
— Да уйди ты, паскуда вертлявая! Цыц! — неожиданно гаркнула, на свою наперсницу Лизавета и подступила к Антону. — Ты, что ты городишь, Антон?! Что городишь?! — Как погубили? — задохнувшись, спросила она в испуге, упавшим голосом.
— А так! Сожрали! Вогнали вы Маньку в могилу, вот что я и говорю! — с надрывом крикнул Антон. — Манька-то солнышком ясным была в избе — всех спроси! Сердце-то было какое в Манюшке? Святое!..
Все обитатели лачуги молча жевали, хлебали, не вмешиваясь и до, этих пор будто не слыша. Только теперь, когда Антон вслух сослался на всех, отозвались единым вздохом.
— И вправду сердечная девка была. Неужто уж догорела? Как скоро-то! Царство небесное, вечный покой! — раздались голоса.
В сумерках избы замелькали, крестясь, руки.
Маньку помнили все, веселую и приветливую, подчас, бывало, и вспыльчивую и шумную, добрую Маньку. Ее все жалели, когда Манька рассорилась с Федотом и Лизаветой, ушла, а там захворала и покинула фабрику, а там… пропала с глаз, ну и… забылась…
— Чахотка не тётка! — вздохнул старый ткач, отложив ложку. — Во смерти и животе — один бог надо всеми… Закурим, что ли, Антон! Бери табачку, — сказал он, желая уже положить конец препирательству. — Бери, закури, — повторил он, протягивая Антону кисет.
Но Антон не ответил другу.
— Затоптали Маньку, — продолжал Антон в прежнем гневе. — Под рогожкой ее повезли, как падаль… А ты веселишься, дрянь! — повернулся он снова к Варьке. — Лизкиной милости ищешь?! Да будь они прокляты, ваши милости! Чтоб я еще жил тут, в вашей поганой избе, с полицейщиной вашей!.. Да лучше я удавлюсь, а не то на могилке на Манькиной лягу, замерзну! Слава богу, пожитка не зажил — лохмотья да нищенска сумка — весь я тут, к богу являться, в полном парадном… Прощайте!..
Антон сорвал шапку с гвоздя у двери, неловко насунул её на голову и, неуклюже тыча рукой в изодранный зипучишко, шагнул к двери.
— И уходи! Подыхай под забором! Кому-то ты нужен! — злобно крикнула Варька.
— А случись — буду жив, до деревни дойду, так матери расскажу, чем ты стала… Потаскухой ты стала! — припечатал Антон, задерживаясь у приотворенной двери, из которой дунуло холодом в избу.
— Убью-у! — завопила Варька и кинулась на него.
Антон хлопнул дверью и вышел.
Весть о смерти забытой подруги ударила Лизавету, как камнем по темени. Сколько прожито вместе! Ведь думала только её проучить, переупрямить хотела, а та не далась! Не такая!.. Да кто же ее знал, что ей плохо-то так! Кабы знать, Лизавета пришла бы к ней и сама, смирилась бы. А вышло, что с глаз долой и забыла!.. Да как же я, право, так! — растерянно, с болью в груди думала Лизавета, почти не слыша, что там у них идет дальше — у Варьки с Антоном. У них что ни день — перебранка… Не может Антон простить Варьке ни того, что она позабыла девичью честь, ни того, что живет на месте Маньки в «хозяйской». Лизавета не, слушала их. В груди у неё кипело раскаянье.
— Анто-он! Да постой, погоди! — опомнилась, наконец, Лизавета. — Да куда же он, старый пес?1 — в злом и жалком отчаянии забормотала она. — Неужто же правда — в деревню?! С голоду сдохнет, покуль доберется! Варька! Беги догони его. Сунь ему, ироду, хоть печёнки кус да полтину… Да живей! Накинь мой полушалок, беги! — приказала она.
— Больно-то надо бежать! И пускай издохнет! — огрызнулась Варька и неторопливо ушла в «хозяйскую».
— Да что ты, охальница! Дядя ведь тебе, материн брат! Да как ты так смеешь, паскуда! Я тебе морду-то нахлещу, что ты и до самого гроба того не повторишь! Беги, говорю, догони! — войдя за Варькой в свою комнатушку, потребовала Лизавета.
— Нахлестала одна такая! Морды, что ли, на ярманке подешевели — хлестать-то! Хозяйка нашлась! — не сдалась и Варвара. — Я, может, стану хозяйкой получше тебя! Мне, может, и за тобой и за твоим Федотом присматривать указали!.. Какой он мне дядя, когда такие слова на самого государя-освободителя сказывал, все слыхали!..
— Ты постой, ты постой! Ты думай, что лопочешь! — вдруг строго, спокойно и холодно остановила её Лизавета. — За мной, за Федотом присматривать?! Да кто же тебе указал?
Лизавета шагнула к Варьке, прижала её в углу под иконой, изловчилась, поймала за жидкие волосы и стала хлестать по щекам.
— А что же ты можешь сказать кому про меня и про Федота?! Я в морду пойду наплюю тому, кто тебе указал! При всех ему в рожу! При всех! При всех!..
Лизавета била её без жалости изо всей своей силы, с размаха тяжёлой руки. Она ожидала, что Варька станет визжать, кричать, вырываться. Но та лишь тихонько скулила, не смея громко подать голос.
За стенкой все притаились, довольные этой хозяйской расправой. Варька вдруг испугалась именно этой тишины.
— Тётенька, отпусти, я не буду. Сдуру сблудила я языком. Не жалуйся, тетенька, на меня, — почти шепотом умоляла Варька. — Пусти, я дядю Антона побегу догоню… Я рупь ему дам на дорогу… Вот крест честной, дам ему рупь из своих.
И тут Лизавете вдруг стало ясно, что Варьке и в самом деле поручили за ними следить, доносить… Лизавета мигом остыла.
— Иди уж, брехливая сучка! — сказала она презрительно. — Наплела, да сама не рада… Беги догоняй Антона, — приказала она, выпустив девку из рук.
— Варька, накинув платок на узенькие плечишки, выскочила на улицу.
Злость на неё с Лизаветы будто рукой сняло. Ну, дура и есть дура! Тот косой, из охранного, её по дешевке на леденцы да ленты приманивал… Нет, тут дело, по правде, совсем в ином: значит, за ними за всеми «присматривать» надо?! И Федоту не верят?! А сколь говорят про доверие властей предержащих к рабочему люду, к мастеровым и фабричным… Варька теперь уж правды не скажет! Со злости да сдуру она сорвалась… Ну, и стерва — про дядю родного такое-то слово!.. А он-то, безрукий-то, правду ведь молвил: золотую-то девку, Маньку, сменяла я на змеёныша, на шкуреху… А хеперь и Антон ушел. И как я его попрекнула, поганая баба, запечным углом даровым! Кого попрекнула!.. — корила она себя, стоя у подернутого морозом окна, от которого так и несло холодищем…
Варька вернулась, вся занесённая снегом.
— Где ж по такой-то поре его сыщешь — снежина валит какой!.. Да он, чай, вернется, тетенька… С сердцов да спьяну сказал, — попыталась она успокоить хозяйку. — Куда ему деться!..
— Нет, Антон что сказал, то уж баста! Я знаю Антона. У него слово — то, ещё и колом подперто! — возразила Лизавета и отвернулась опять к окошку.
— Тетенька Лизавета, я сбегаю, что ли, стюдню куплю, да ситничка, что ли? — несмело сказала Варька.
— Иди куды хошь! Отвяжись!
Варька начала одеваться, но медлила, все ждала, что Лизавета накажет купить ещё шкалик и на том они помирятся. Но Лизавета стояла недвижно, широченной спиной заслоняя окно.
— Тётенька Лизавета, я лампу вздую.
— Сама зажгу, коли надо! — оборвала хозяйка.
— Тётенька, ты ничего Филиппу-то Алексеичу не говори, чего я наболтала. Я и сама не знаю, как в голову мне со злости на дядю вошло, — прошептала Варька.
— Надо мне больно с твоим косым кобелем беседы ещё про тебя разводить! Ты себя-то блюди. Не смотри, что он из охраны. Вот бросит тебя с брюхом, так взвоешь! — по-прежнему, не повернувшись, строго произнесла Лизавета.
— Да, тётенька, разве такая я? — жалобно хныкала Варька. — Ты, небось, и Фёдоту Степанычу тоже наскажешь?! — допытывалась она.
— Только Фёдоту Степанычу и забот, что твоя девическа честь! У него дела поважнее! — с достоинством оборвала Лизавета. — Иди, что ли, в чайную! — нетерпеливо прикрикнула она.
И когда Варька хлопнула дверью, Лизавета подумала, что в подходящий часок непременно надо шепнуть Федоту о том, что болтнула Варька, и все слова Антона ему передать. Пусть со злости и поколотит ее вгорячах. «Шут с ним! Не раз колотил, — не помру! А правда-то в сердце ему заляжет. Хоть на самое донышко, в уголок, хоть зернышком маковым упадет… Ничего, потом прорастет, пробьётся!..»