— Именно, — сказал Максим. — Я мог бы и сам снять часовых. Один. Но это не выход.
— Один? — не поверил Нечипоренко. — Да ладно брехать-то.
Максим пожал плечами.
— Тебе не рассказывали? — спросил командира Сердюк. — Восемь человек охраны сегодня было на паровозе. Шестерых из них снял Коля. Один. При этом заметь — все остались живы.
— Правда что ли? — Нечипоренко посмотрел на Максима другими глазами.
— Правда. Брехать не в моих привычках.
— Однако, — крякнул Нечипоренко. — Ну, допустим. А почему не выход?
— Потому что в Лугинах стоит полнокровная рота вермахта. — Сто восемьдесят третий пехотный полк шестьдесят второй стрелковой дивизии. Той самой, снабжение которой мы сегодня подрезали. Это двести с лишним солдат, офицеров и унтер-офицеров. Полностью вооружённых и хорошо обученных. Регулярные войска. Против нашего партизанского отряда, где всего-то бойцов тридцать-сорок, половина из которых вообще пороха не нюхала и не знает толком, с какого конца за винтовку браться. И всего один пулемёт, который сегодня добыли. Так?
— Допустим, так, — мрачно сказал Нечипоренко.
— Вот и ответ. Связываться сейчас с немцами в Лугинах — это заведомо обречь себя на поражение. Только зря людей положим.
— Без потерь на войне не бывает, — сказал Нечипоренко. Взял бутылку, потряс. — О, выпили. Надо за второй сходить. Коля, сгоняешь?
— Хватит нам, Николай Сергеевич, — сказал Максим. — То есть, мне точно хватит. Завтра вставать рано.
— Куда тебе вставать?
— Завтра же воскресенье?
— Воскресенье.
— Ну вот. У меня встреча с Густавом Вебером. Я ему кое-что должен передать, а он мне в ответ, надеюсь, кое-что нужное шепнёт. Это к нашему разговору. Поймите, товарищи, у нас сил маловато пока с немцами напрямую воевать. К тому же за каждого убитого нами немца, они возьмут десяток жизней гражданского населения. Жизней наших матерей, жён, детей. Вы этого хотите?
— Не хотим, — сказал Нечипоренко. — А как тогда предлагаешь быть?
— Очень просто. Грабим и пускаем под откос поезда. Для начала. Взрывчатка, слава богу, у нас уже есть. Наносим врагу материальный урон. Вооружаемся немецким оружием. Убиваем полицаев и ОУНовцев. Всех — и мельниковцев, и бандеровцев. Без пощады. За них, уверен, немцы мстить не станут. Пусть оуновцы боятся нас, как огня. До дрожи в коленях. До поноса. Сейчас они считают, что в районе и даже области их власть. А нужно сделать так, чтобы власть была наша. Неявная, незримая, без красных флагов над райкомами, но — наша. Далее — устанавливаем связь с Большой землей, с командованием Красной Армией, я уже об этом говорил. Действуем в плотном взаимодействии с ним. Немцы сейчас наступают, но ближе к зиме их остановят и начнут бить уже по-настоящему. Вот тут мы и поможем, — Максим помолчал и добавил. — Чайку бы сейчас, а? Горячего, крепкого и сладкого. Самое время.
Чай направились пить в столовую, где имелась нормальная печка, чайник и всё остальное. Уже на подходе услышали гитарные аккорды, а затем мужской голос, явно подражая Леониду Утёсову, и сильно фальшивя, запел:
С Одесского кичмана
Бежали два уркана,
Бежали два уркана тай на волю.
В Вапняровской малине
Они остановились.
Они остановились отдыхнуть.
Товарищ, товарищ,
Болят мои раны.
Болят мои раны в глыбоке.
Одна же заживает,
Другая нарывает,
А третия застряла у в боке.
Подошли. Свет керосиновой лампы освещал стол, за которым расположились несколько партизан. Максим узнал хромого Петра, Моисея Яковлевича, Стёпку, Людмилу и Валеру Бойко. Последний восседал во главе стола с гитарой и тщательно выводил:
Товарищ, товарищ,
Скажи моей ты маме,
Что сын её погибнул на посте.
И с шашкою в рукою,
С винтовкою в другою
И с песнею весёлой на губе.
Нет, всё-таки фальшивил Шило неимоверно. Максим не выдержал и подхватил следующий куплет:
Товарищ малохольный,
Зароют моё тело,
Зароют моё тело в глыбоке.
И с шашкою в рукою,
С винтовкою в другою
И с песнею весёлой на губе. [1]
Гитара смолкла. Валерка, который сидел к ним спиной, обернулся.
— Что пьём? — осведомился Нечипоренко.
— Присаживайтесь, товарищ командир, — предложила Людмила, вставая. — И вы, товарищи. Мы тут отдыхаем, песни слушаем.
— И как песни? — спросил Максим, садясь кстолу, на котором заметил стаканы и немудрёную закуску. А вот бутылки не было.
Спрятали, догадался он. Правильно, начальству лучше не знать.
— Чаю нам организуй, Людочка, — сказал Нечипоренко.
Людмила упорхнула к плите. Через пару секунд, словно по мановению волшебной палочки, вспыхнул огонь, и большой медный чайник запыхтел тихонько, нагреваясь. А ещё через несколько перед каждым новоприбывшим стояла чистая трофейная чашка с блюдцем и чайной ложечкой.
Максим поймал себя на том, что любуется Людмилой. Девушки его времени тоже умели двигаться быстро и красиво, их учили этому с детства и учили хорошо. Но у Людмилы всё равно получалось быстрее, красивее и точнее.
— А шо? — спросил Шило, щурясь. — Знаешь, лучше?
— Пой, пой, — показал рукой Максим. — Извини, что помешал. Это я так.
— Что-то расхотелось, — буркнул Валерка, отставляя гитару в сторону.
— Дай-ка, — попросил Максим.
Валерка передал ему гитару.
Семиструнка, конечно же.
Во второй половине двадцать первого века в Россию вернулась мода на семиструнные гитары, и Максим, как и многие молодые люди, играть на ней умел. Не профессионально, но для любителя вполне прилично.
Он тронул струны, подстроил звук. Гитара была простенькая, пожившая, но рабочая. Играть можно. Пока подкручивал колки, обратился мысленно к КИРу:
— КИР, у тебя, надеюсь, в памяти песня «Махнём не глядя» имеется?
— Это которая из кинофильма «Щит и меч»?
— Она.
— Обязательно.
— Подскажешь, если слова забуду?
— Без проблем. Только я бы на твоём месте там пару слов заменил.
— Каких?
— «Солдат» на «боец» и «гвардейский» на «армейский» или «ударный».
— Да, точно, сейчас же август сорок первого, гвардия ещё не появилась, и бойцы Красной Армии, а не солдаты… Понял тебя, спасибо.
— Обращайся.
Он начал сразу, без вступления.
Прожектор шарит осторожно по пригорку,
И ночь от этого нам кажется темней…
Который месяц не снимал я гимнастерку,
Который месяц не расстегивал ремней!
Есть у меня в запасе гильза от снаряда,
В кисете вышитом — душистый самосад. —
Солдату лишнего имущества не надо,
Махнем, не глядя, как на фронте говорят…
Слушали внимательно, затаив дыхание. Было видно, что песня нравится. К тому же пел Максим хорошо. С душой пел.
Боец хранит в кармане выцветшей шинели
Письмо от матери да горсть родной земли.
Мы для победы ничего не пожалели,
Мы даже сердце, как «энзе», не берегли.
Что пожелать тебе сегодня перед боем?
Ведь мы в огонь и дым идем не для наград.
Давай с тобою поменяемся судьбою.
Махнем не глядя, как на фронте говорят…
Кто-то тихонько вздохнул. Глубокий негромкий голос Максима, поддержанный гитарой, звучал в вечернем украинском лесу, как надежда на победу. Как обещание. Друг и собеседник, — он рассказывал, успокаивал, вёл за собой.
Мы научились под огнем ходить не горбясь,
С жильем случайным расставаться не скорбя.
Вот потому-то, наш родной ударный корпус,
Сто грамм «с прицепом» надо выпить за тебя.
Покуда тучи над землей еще теснятся,
Для нас покоя нет, и нет пути назад.
Так чем с тобой мне на прощанье обменяться?
Махнем не глядя, как на фронте говорят… [2]
Максим умолк, огляделся.
Людмила украдкой вытирала слёзы. Мужчины, кроме Моисея Яковлевича и молодого Стёпки, закурили.
Все молчали.
— Какая необычная песня, — сказал, наконец, Моисей Яковлевич. — Необычная и… хорошая. Кто её написал?
— Не знаю, — ответил Максим честно. — Видать, кто-то из пехоты. Но у нас в полку её тоже пели.
— Талантливые люди писали, — сказал Моисей Яковлевич. — Сразу чувствуется. И слова, и музыка… Такая песня вполне могла быть написана к какому-нибудь спектаклю. Или кинофильму.
— Вполне возможно, — улыбнулся Максим, в очередной раз поражаясь про себя проницательности пожилого учителя.
Закипел чайник.
— Всё это прекрасно, товарищи, — сказал Нечипоренко. — Пьесы, кинофильмы и прочее искусство. Но хотелось бы знать, чаю нам сегодня дадут?