Обратная дорога прошла для меня, как в тумане, - от боли, слабости и горя я почти ничего не видел кругом, да и не хотел видеть: все сразу опротивело.
Из Катманду меня самолетом отправили в Дели. Оттуда вскоре самолетом же - в Москву.
За эти дни я не раз вспоминал о предсмертных словах Милфорда. Я вез с собой все, что он велел взять, - пластинки, катушку пленки и голубой прибор. Но я запаковал все это вместе и даже не хотел вынимать и разглядывать. Странная пассивность, рожденная, как я думал тогда, усталостью, не позволила мне даже обдумать, верна ли теория Милфорда о происхождении пластинок. Я не мог думать. Одно я знал твердо: что последнюю волю Милфорда выполню. Покажу все это в Москве и пусть решают... Пусть решают, а сейчас я ни о чем думать не могу. Не хочу думать, не хочу помнить... устал, смертельно устал. Я не знал тогда, сколько сил мне понадобится вскоре, - но будто бессознательно копил их, временно выключая себя из окружающего мира. Впрочем, сейчас для .меня ясно, что дело было не только в усталости и нервном потрясении. Очевидно, возле черного храма я получил, хоть и не смертельную, но все же солидную дозу радиации...
Так закончилась для меня эта страшная и необычайная весна в Гималаях.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Когда я вошел в свою комнату и распахнул дверь на балкон, все недавно пережитое показалось мне сном. Вот он, с детства знакомый зеленый московский дворик. И старый тополь, доверчиво просунувший сквозь железные прутья балкона свои ветви, убранные седым пухом. В углу на веревке сохнет детское белье - это тетя Поля вывесила трусики и платьица своей внучки Танюшки; когда я был мальчишкой, там висели, кажется, точно такие же трусики и цветастые платьица, только носила их тогда Танюшкина мама, Валька, - ох, и отчаянная же была девчонка! Да вот и сама Валька, Валентина Петровна Стахеева, техник-электрик, спешит на работу. Дом уже проснулся. Мамаши и бабушки выкатывают колясочки во двор, выбегают ребятишки, дворник на зависть им пускает то туда, то сюда шипящую и сверкающую струю из шланга...
Я стоял, держась за перила балкона. Мне доставляло какое-то особенное, почти болезненное удовольствие любоваться этими привычными, мирными московскими картинами после всего пережитого.
В дверь постучали.
- Приехали наконец, Александр Николаевич! - звонко крикнула, появляясь на пороге, моя молоденькая соседка, Зиночка Латышева. - А вам все звонят, звонят - ужас! Я прямо с ног сбилась на звонки бегать!
Я неохотно поплелся в коридор и взял трубку. Звонили из редакции.
- Отыскался след Тарасов! - радостно прогудел заведующий отделом Силантьев. - Что с тобой было? Увлекся снежными человечихами? Постой, постой, корреспонденция об этом в следующий номер, сейчас главное - жив, здоров... не перебивай, я знаю, понимаю, с дороги, устал, не можешь, но будь человеком, выручи, больше некому! Строк 80-100, в форме беседы. Поедешь в обсерваторию...
Я досадливо и растерянно усмехнулся. От Силантьева отделаться трудно, это всем известно.
- Я болен, у меня нога болит! - прокричал я в отчаянии.
- Чудак, я же тебя не рекорды посылаю ставить! Сейчас машину подошлю, тихонько, культурненько съездишь, посидишь в кресле, поговоришь с дельным человеком, запишешь, что он сказал, - и отдыхай на здоровье! Ты пойми - Лида ушла в декретный, Миша поехал встречать французскую делегацию, остальные в разъезде, а материал такой, что надо обязательно в завтрашний номер давать. Что-то там, в обсерватории, новое на Марсе нашли, какой-то у них новый телескоп имеется... в общем, интересные новости!
Эти последние слова заставили меня поколебаться. Глупо, но я уже чувствовал себя теперь обязанным заниматься всем, что связано с Марсом и с другими планетами.
- Слушай, Шура, ты же, тем более, уже писал об этом самом Марсе в прошлом году! - продолжал взывать к моей ко;мсомольской совести Силантьев. - Ну, будь человеком, в конце концов!
В конце концов мне пришлось согласиться быть человеком. Тем более, что я и в самом деле в прошлом году организовал материал о Марсе. В этой статье приводились мнения известных ученых. Одни считали, что жизни на Марсе быть не может, другие - что она есть; в общем, любопытство читателей нашей газеты (как и мое собственное) возбуждалось, но никак не удовлетворялось.
- Присылай машину, людоед! - ворчливо сказал я. - Куда смотрит охрана труда? - и услышал, как Силантьев облегченно захохотал.
Я поспешно побрился, переоделся. Машины еще не было. Я вышел в коридор и взял трубку, раздумывая - звонить Маше сейчас или после поездки в обсерваторию. Вдруг аппарат задрожал от звонка, - я даже вздрогнул, схватил трубку и сказал: "Алло!" таким хриплым, ненатуральным голосом, что Маша меня не узнала.
- Скажите, Литвинов еще не приехал? - строго спросила она.
Я подумал, что ей было не очень-то приятно вот так звонить и спрашивать обо мне. А писем от меня она не получала уже давно. Последнее я написал из Катманду, по дороге в горы. Конечно, я ничего не сообщал о таинственной пластинке, но самое молчание мое должно было ее встревожить. А теперь я приехал и не позвонил сразу, и вдобавок еду куда-то, не повидавшись с ней... вот нелепое положение!
- Маша! - сказал я, прикрывая трубку рукой: я боялся, что нас слушает Зиночка или кто-нибудь из соседей. - Маша, это я! Я как раз собирался тебе звонить! Маша! Машенька!
Мне, как всегда, было приятно выговаривать ее имя. Маша это почувствовала и засмеялась.
- Ты такой же чудак, - с удовольствием сказала она. - Я думала, ты в Гималаях умнее стал. Ну, быстро ко мне! Ты видел снежного человека?
Когда я объяснил, что занят, Маша обиделась.
- Подумаешь, какой незаменимый! - проворчала она. - Два месяца без него ббходились, а два часа не могут обойтись.
Тут мне пришла в голову блестящая идея.
- Маша, едем вместе! - закричал я в трубку. - Это же недолго. Потом я в редакции отдиктую материал - и к тебе. Идет? Маша, вот уже машина во дворе, я заезжаю за тобой!
Через четверть часа мы сидели рядом в машине и жадно глядели друг на друга. Маша, конечно, была все такая же, красивая и веселая. Лицо и руки у нее потемнели, а волосы посветлели от солнца: лето в Москве было раннее и жаркое. А я, видимо, изменился даже больше, чем предполагал.
- Что с тобой! - ужасалась Маша. - Почернел, исхудал, глаза провалились, вид какой-то дикий. Что у тебя, тропическая лихорадка была? И что это за шрамы на лице?
- Я тебе потом расскажу, - ответил я и подумал, что нелегко мне будет все это рассказывать, даже Маше.
Ошеломляюще яркие и мрачные картины вдруг встали в памяти: зеленый рай Дарджилинга и лукавое смуглое личико Анга, а потом проклятое черное ущелье, зловещее голубое сияние вокруг фигуры Милфорда... Черная Смерть... Я резко откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Маша осторожно притронулась ко мне.
- Шура, ты сейчас ни о чем не думай, - очень мягко сказала она. - Потом расскажешь. И не волнуйся. Ведь это все уже позади.
"Ох, если бы позади!" - подумал я. Мы остановились у обсерватории. Маша осталась ждать меня в машине. Она, конечно, заметила, что я хромаю, но ничего не сказала.
Мне нужно было поговорить с астрономом Арсением Михайловичем Соловьевым, - раньше я никогда о нем не слышал, но, как правильно заметил Силантьев, это характеризовало меня, а не Соловьева. Соловьев наблюдал Марс при помощи особого, телевизионного телескопа и увидел там что-то новое, очень интересное, - Силантьев даже не успел объяснить мне, что именно: так он обрадовался, что уговорил меня.
Идя по коридору вслед за сотрудником обсерватории, я думал, что это все же какая-то игра судьбы: не успел я приехать в Москву, как тут же на меня сваливаются какие-то новости, связанные с Марсом.