А главный инженер Гущин? Ну, с ним и говорить было не о чем. На фабрике он работает год. До этого заведовал Гортопом, а еще раньше председательствовал в сельпо. Районный «номенклатурщик». Зеркала ему все равно что дрова или сушеные грибы. Интересуют его главным образом оклад и должностное положение. Сейчас он тоже ссылается на директора, который лишал инициативы и его.
Но вот в заключении эксперта я читаю о том, о чем не говорил Шубин: на исследованных зеркалах слой серебра в полтора раза тоньше, чем полагается-А ведь списание в расход производилось по нормам. Где же это серебро, куда оно израсходовано? Вадим Александрович, с которым делюсь своими сомнениями, говорит: «Что же, думали только мне вопросы задавать? Я говорю — серебра нет. А где оно — это вам, батенька, задачка!»
На минуту я представил себе Грибова зеленым первокурсником, восхищенно взирающим на профессора, который вот также называл студента «батенькой» и тоже поглаживал окладистую бороду. Захотелось огрызнуться, но смолчал. Ведь по существу Грибов прав. Он свое дело сделал. Все остальное предстоит решать.
Вспоминаю снова два трюмо в комиссионном магазине.
Справка бухгалтера о том, кто сдавал зеркала в магазин на комиссию, уже готова. Читаю. Вот и те два трюмо, одно из них сдал Веслов, шлифовщик зеркальной фабрики. Знаю, что он за полцены, по себестоимости, получил его на фабрике, внес деньги в кассу. Другое трюмо сдано неким Котаковым. Этой фамилии в кассовой книге нет.
В справке указано еще много фамилий и адресов, знакомых и незнакомых. Но что такое? Снова Кота-ков. И еще раз Котаков. Три зеркала продает один и тот же человек! Едем к нему производить обыск. Дома у него еще два трюмо: одно — собранное, а другое не собрано еще: отдельно лежит рама и отдельно зеркало.
Пока производили обыск, Котаков никак не мог вспомнить, у кого и зачем он купил два трюмо. А вот на допросе, когда я показываю ему еще три квитанции из комиссионного магазина, Котаков начинает вспоминать.
Сам Котаков — столяр мебельной фабрики. Пять зеркал и столько же комплектов рам к трюмо он получил от Ефрюлииа, все собрал и сдал в комиссионный магазин. Получил за это пятую часть стоимости, остальное отдал Ефрюлину. Вот так Ефрюлин! Его-то, начальника наводно-сборочного цеха, я знаю хорошо. Это у него в цехе прозрачное стекло превращается в зеркало и вставляется в раму. Ведь на фабрике украсть зеркало проще всего со сборки, пока оно не оприходовано складом.
Посылаю за Ефрюлиным. Он еще не знает о показаниях Котакова. Спрашиваю, кому он продавал зеркала. Ефрюлин не хочет говорить и не может молчать. Не раз я наблюдал это на допросах. Когда обвинение правильное, то уверенность следователя нередко подавляет обвиняемого. Ефрюлин уже не отрицает, но пытается узнать, кого из покупателей я имею в виду. Это ему не удается. Наконец он называет Сырова, модельщика механического завода. Фамилия для меня совершенно новая, но тем более заслуживающая внимания.
Прервав допрос Ефрюлина, вызываю Сырова. Он купил зеркало без рамы. Откуда ему известно, что Ефрюлин продает зеркала? Оказывается, что из их цеха и Бородкин, и Карасев, и Лучин покупали зеркала у Ефрюлина, а рамы — каждый на свой вкус — делали у себя на работе, весь завод об этом знает… Ефрюлина только попроси — и продаст зеркало с доставкой на дом.
Когда Ефрюлина снова ведут ко мне, то в коридоре он видит уже допрошенных Бородкина, Кара-сева и Лучина. Видимо, поэтому Ефрюлин, едва переступив порог кабинета, говорит, что расскажет все. И арестовать в первую очередь надо не его, а Грязнова, директора. Грязнов назначил Ефрюлина из рядовых рабочих сразу начальником цеха, потом втянул в пьянку и совсем забрал в свои руки. На первых порах требовал, чтобы ему в кабинет приносили небольшие настольные зеркала, якобы образцы для выставки. А выставок в то время не было. Позже он поручал Ефрюлину подыскивать покупателей, желающих приобрести трюмо. Он, Ефрюлин, выполнял все — боялся, что из начальников цеха снова окажется в рабочих. Засмеют еще. Да и привык уже командовать.
Отвозили зеркала по вечерам на директорской машине. Вахтер в воротах только почтительно козырял— не станет же он проверять директора. Грязнов деньги отбирал полностью, ссылаясь на то, что у директора есть непредвиденные расходы. Впрочем, какие там уж непредвиденные… Пьянка! Неприятностей с бухгалтерией не было. Хотя и серебро и стекло значились на строгом учете, из положения выходили всегда. Экономили. Так и шло…
Вот и ответ, подумал я, сразу на оба вопроса: почему в комиссионном магазине продаются новые трюмо и куда девалось серебро, списанное в производство.
Но почему Ефрюлин больше говорит о Грязнове, чем о себе? Не пытается ли он переложить на другого ответственность? Не оговор ли это? Из покупателей никто Грязнова не видел. Однако Ефрюлин объяснял это тем, что Грязнов обычно просил останавливать машину, не доезжая до места, и отсиживался в автомобиле, пока он относил зеркало и рассчитывался с покупателем. Допустим, что было именно так. Но тогда показания Ефрюлина должен подтвердить то* фер Сладков.
И вот очная ставка. Глядя ясными глазами на Ефрюлина, Сладков в который раз повторяет, что понятия не имеет, кто и когда вывозил зеркала. И напрасно нервничает Ефрюлин. Сладков уходит. Ефрюлин обращается ко мне. «Чувствую, — говорит он, — вы мне не верите. Почему вы не поинтересуетесь, кто такой Грязнов? Ведь вы не знаете, что это за человек. На фабрике с посторонними он совсем другой…»
Ефрюлин ошибался, если считал, что я не обращаю внимания на Грязнова. Напротив, волей-неволей, часто сталкиваясь с директором фабрики, я все больше и больше присматривался и никак не мог составить определенного мнения. Ему нет еще и сорока. Но ранняя полнота прибавляет ему годы. Осанист. В движениях нетороплив. Был на войне. Любит вспоминать свое боевое прошлое. Это случается у него, пожалуй, чаще, чем у других заслуженных фронтовиков. Говорит с апломбом. Но нет-нет, а изредка вдруг проскальзывает что-то заискивающее, И под стать этому из-под прекрасного габардинового пид жака Грязнова высовывается ворот засаленной рубашки.
Официальные письма и объяснения, которые поступали в прокуратуру от Грязнова, составлены толково и без единой ошибки. Читая их, я думал, что неплохо, когда директор фабрики — инженер с высшим образованием. Однако, познакомившись с делами фабрики ближе, я разочаровался. Всю исходящую корреспонденцию; оказывается, вела Катя Коваль, в прошлом учительница, ныне личный секретарь директора, а резолюции и черновики, которые писал Грязнов сам, были корявы, безграмотны.
Со мною он старался держаться независимо, подчеркивая значимость своих слов и поступков. Разговоры наша касались главным образом выпуска недоброкачественной продукции. От обсуждения технических деталей Грязнов уклонялся, предпочитал говорить о своих подчиненных, которые не ценят хорошего к ним отношения и, пользуясь мягким характером директора, плохо выполняют его указания. А отвечать за все приходится ему. И он к этому готов.
Между тем подчиненные Грязнова убеждали меня в том, что он груб, упрям, ни с кем не считается, способен отказаться от своих слов, и тут же приводили факты. Когда я спрашивал Грязнова об этих случаях, он начинал горячиться и в раздражении выпаливал кое-какие словечки, почерпнутые из тюремного жаргона.
Все эти противоречия характера Грязнова меня очень занимали. Но разве они имели отношение к делу? Хвастлив? Такая слабость не преступление. Пишет с ошибками? И этот грех встречается у людей с высшим образованием. Груб? И в этом он, к сожалению, не одинок среди руководителей предприятий. Жаргон? Может быть, результат общения его с лицами, отбывавшими наказание. Короче говоря, любая из перечисленных странностей может найти самое невинное объяснение. Но когда я собирал результаты своих наблюдений воедино, то снова возникало ощущение какой-то неясности. Мне приходилось жить бок о бок с бывшими студентами, которые в войну командовали ротами и батальонами. Таким людям присущи чистота, смелость, интеллигентность. Этого не было в Грязнове.
Когда следствием по зеркальной фабрике заинтересовались в горкоме партии, я, доложив обстоятельства дела, поделился своими впечатлениями и о директоре.