По следам знакомых героев

— Вам не известна подоплека?
Что ж, так и быть, я вам скажу.
Начать придется издалека.
Все по порядку изложу:
Онегин с ней крутил амуры.
Да-с, фигли-мигли, шуры-муры
И поцелуи при луне…

— Да не рассказывайте мне!
Я слушать этот вздор не стану!
Я точно знаю: он в Татьяну
Влюбился много лет спустя! —

Уотсон от возмущения и сам не заметил, как заговорил стихами, довольно удачно попав не только в размер, но и в рифму. Но не так-то просто было сбить старого сплетника. Он небрежно и даже слегка высокомерно отмахнулся от запальчивой реплики Уотсона:

— Ах, милый друг! Я не дитя.
Поверьте мне, я знаю лучше.
Сперва Татьяну он любил.
Потом как водится, остыл.
А тут как раз вот этот случай…

Видя, что Уотсон готов опять удариться в полемику, Холмс тихо шепнул ему:

— Потерпите, дружище! Дайте ему выболтать все сплетни, какие только ему известны. А там мы уж с вами разберемся, что тут правда, что ложь. — И, обернувшись к Зарецкому, сказал: — Все, что вы рассказали нам, господин Зарецкий, чрезвычайно интересно. Это проливает совершенно новый свет на известные нам обстоятельства. Итак, вы остановились на том, что Онегин…

Зарецкий не заставил себя долго упрашивать. Вдохновившись одобрением Холмса, он продолжал свой рассказ:

— Хоть шутки были их невинны,
Он зря, к Татьяне охладев,
Явился к ней на именины.
Не знал он норов юных дев.
Его увидевши, Татьяна
Вдруг повела себя престранно:
Тайком перекрестила лоб,
Как маков цвет вся запылала,
Окаменела, задрожала,
И — как подкошенная — хлоп!

Насладясь произведенным эффектом, он пояснил:

— Представьте, в обморок упала
Бедняжка, до смерти смутясь.
Ее выносят, суетясь.
Толпа гостей залепетала,
Все на Онегина глядят,
И громко все его винят.
Мужчины, дамы и девицы, —
Все тычут пальцами в него,
Не пряча гнева своего…
Ну, как тут было не взъяриться?
И он, от гнева опьянев,
На Ленском выместил свой гнев.
В нем самолюбие больное
Наружу выплеснулось вдруг…

Холмс оборвал его:

— Благодарю вас. Остальное
Уже известно нам, мой друг.

Как только они с Холмсом остались одни, Уотсон дал волю своему возмущению.

— Неужто вы и впрямь поверили этому старому сплетнику? — кипятился он. — Да ведь он же все это выдумал! От начала и до конца! Вам, видно, опять пришла охота поиздеваться надо мною… Онегин вовсе не был тогда влюблен в Татьяну, это она в него влюбилась. И она даже не думала падать в обморок. Ваш Зарецкий все это выдумал!

— Кое-что безусловно выдумал, — спокойно подтвердил Холмс. — Кое-что слышал от других…

— Таких же сплетников, как он сам, — вставил Уотсон.

— Конечно, — согласился Холмс. — Я ведь, собственно, для того и захотел встретиться именно с ним, чтобы вы, мой милый Уотсон, собственными ушами услышали, что говорили об этой истории вокруг, как трактовало, как комментировало ее так называемое общественное мнение, то самое общественное мнение, о котором Онегин отзывался столь иронически, но от которого, как мы с вами уже знаем, он тоже далеко не был свободен… Ну а, кроме того…

— Что — кроме того?

— Кроме того, — улыбнулся Холмс, — все тут не так просто. Вот вы сейчас сказали, что Онегин тогда еще вовсе не был влюблен в Татьяну.

— Конечно, не был!

— Вы в этом вполне уверены?

— Еще бы!

— В таком случае, позвольте, я вам прочту небольшой отрывок из третьей главы «Евгения Онегина».

Взяв в руки томик Пушкина, Холмс раскрыл его и прочел:

«В постеле лежа, наш Евгений
Глазами Байрона читал,
Но дань невольных размышлений
Татьяне милой посвящал.
Проснулся он сегодня ране —
И мысль была все о Татьяне.
„Вот новое! — подумал он —
Неужто я в нее влюблен?
Ей-богу, это было б славно!
Я рад… Уж то-то б одолжил!
Посмотрим“. — И тотчас решил
Соседок навещать исправно,
Как можно чаще, всякий день:
„Ведь им досуг, а мне не лень!“
Решил — и скоро стал Евгений,
Как Ленский…»

— Что это вы мне читаете, Холмс? — удивленно воскликнул Уотсон.