— И только-то? Ну, эта пуля — мимо.
Связать его хотели вы? За что?
За острый ум? Иль только лишь за то,
Что подлецом честил он подхалима?
Фамусов слушал эту неожиданную в устах Скалозуба гневную тираду разинув рот. А Скалозуб распалялся все больше и больше:
А впрочем, тут и впрямь сойдешь с ума!
Давно уж я жестокой ждал расплаты…
Нет, сударь, вы ни в чем не виноваты,
Распорядилась тут судьба сама.
Вы правы: из огня тот выйдет невредим,
Кто с вами день побыть успеет,
Подышит воздухом одним
И в ком рассудок уцелеет.
Будь я умен, как Чацкий, в тот же миг
Бежал бы прочь от вас, не оглянулся…
Хлестова испуганно воскликнула:
— Ах, батюшки! Никак и он рехнулся!
Фамусов в ужасе схватился за голову:
— И этот тоже начитался книг.
Бумажной наглотался пыли…
Сергей Сергеич! Это вы ли?
А Скалозуб продолжал ораторствовать не хуже Чацкого:
— Вы скажете, зачем я скрыл от вас
Свой образ мыслей? Блеск своих талантов?
Все это заслонил от ваших глаз
Блеск эполет, сиянье аксельбантов.
Мундир, один мундир! У вас в быту
Он заслонял, расшитый и красивый,
Высокую, иную красоту!
За ним меня увидеть не могли вы…
Спасибо, Чацкий мне открыл глаза
Презрением своим на вашу ласку.
Пусть блещут молнии! Пускай гремит гроза!
Я рад, что наконец-то сбросил маску!
В этот страстный монолог Скалозуба уже давно с интересом вслушивался подошедший Платон Михайлович Горич. Необыкновенное душевное волнение отражалось на его лице. А когда дело дошло до сброшенной маски, он не выдержал. Заключив Скалозуба в объятия, он троекратно его облобызал и заговорил:
— Сергей Сергеич! Дай тебя обнять!..
Тут Чацкий стал мне давеча пенять,
Что я в отставку вышел и женился,
Душою измельчал и обленился…
Я втайне думал: «Старый друг, ты прав,
Но ты ведь знаешь мой покойный нрав.
Мне нынче за тобой уж не угнаться,
Оставь меня, не стоит и стараться!»
А как тебя послушал, — веришь, друг?
Опять заговорило ретивое!
Ну, думаю, уж пусть нас будет трое.
Возьмите и меня в свой тесный круг.
Коль Скалозуб решился, так и я
Всей этой нечисти теперь не дам потачки.
Спасибо вам, любезные друзья,
Что пробудили вы меня от спячки!
Хлестова испуганно перекрестилась, словно перед нею вдруг явился сам сатана:
— Еще один! И он с ума спрыгнул!
Ну как не вспомнить тут о карантине?
Ох, этот Чацкий! Всех с пути свернул!
— А вот и сам он. Легок на помине…
Последняя реплика принадлежала Фамусову. Обернувшись к подошедшему Чацкому, он сказал:
— Что, сударь? Рад, что всполошил весь дом?
По всем углам разнес свою заразу.
Чацкий ответил:
— Свежо предание, а верится с трудом…
Что тут стряслось? Уж говорите сразу.
Скалозуб решительно вышел вперед:
— Нет никаких резонов нам молчать.
Скажу, как подобает офицеру:
Вы нас в свою перекрестили веру.
Вот вам моя рука!
Платон Михайлович кинулся к Чацкому:
Чацкий растроганно отвечал:
— Друзья мои! Прекрасен наш союз!
Но вправе ли вы жертвовать собою?
Я одинок. Я смерти не боюсь.
Но вы… Ведь это вам грозит петлею!
Платон Михайлович, не выпуская его из объятий, заговорил с уже вовсе не свойственным ему пафосом:
— Я тебе отвечу, друг дорогой!
Гибель не страшная в петле тугой.
Позорней и гибельней в рабстве таком,
Голову выбелив, стать стариком.
Пора нам состукнуть клинок о клинок!
В свободу сердце мое влюблено!
Хлестова, окончательно уверившись, что все происходящее — не иначе как дьявольское наваждение, шарахнулась в сторону, в ужасе бормоча:
— Ох, стала я, видать, совсем плоха!
Бежать! Бежать! Подальше от греха!
Холмс хохотал так, что у него даже слезы выступили.
— Вы смеетесь над Хлестовой? — спросил догадливый Уотсон.