— И чем же все закончилось?
— Для меня — самым благополучным образом. Я довольно беззастенчиво воспользовался случаем, и всех программистов изъяли из отделов и соединили в одну группу, передав ее под мое начало, и работать сразу стало намного легче. А заказчики еще с год проявляли чудеса осмотрительности, передавая нам свои задачи, что, собственно, мне и нужно было.
— А некто Иванов?
— С ним получилось хуже. Конфликт разбирался хоть и в узком кругу, однако весь институт узнал о нем, и некто Иванов никак не хотел мириться с тем, что его репутация подмочена каким-то мальчишкой, и вскоре, к сожалению, ушел из института.
— А почему «к сожалению»?
— Да потому, что он был хорошим математиком. Ошибиться ведь каждый может. Жаль, амбиция его заела… Вот таким макаром оборачиваются иногда внешние эффекты. И о сегодняшней работе я не могу с уверенностью сказать, что все это действительно необходимо.
— Да вы, оказывается, максималист.
Кент улыбнулся:
— Нечто подобное впервые сказал мне Сергей лет десять назад. А что, быть максималистом — это плохо?
— Не знаю, я к этой категории не принадлежу… Я живу как все — делаю то, что удается, и не очень огорчаюсь, если удается не слишком много.
Через два часа Кент провожал ее на электричку. Шанталь с напряжением ожидала, когда он заговорит о новой встрече, и не выдержала, сама спросила, хотя до прихода электрички оставалось еще минут десять:
— Надеюсь, мы еще увидимся?
— Вероятно, — спокойно сказал Кент. — Если вы захотите…
Он не договорил.
— То что?
— На той неделе я буду в Москве, и мы можем где-нибудь поужинать.
— Тогда запишите мой телефон.
— Говорите, я запомню.
Шанталь сказала ему номер своего телефона, распрощалась и уехала в Москву. Прошло четыре дня — Кент не звонил. В первый же из этих четырех дней ожидания Шанталь, до сих пор считавшая, что неспособна запомнить и трех цифр кряду, с удивлением обнаружила, что отлично помнит номер московского телефона Кента, на который мимоходом показала ей Валя. В четверг утром она довольно спокойно подумала: «Если сегодня не позвонит, позвоню сама».
Но Кент позвонил и сказал:
— Мне ужасно неловко, но я не смогу приехать на этой неделе.
— Даже в субботу?
— Разве что к вечеру, да и то не наверняка.
И Шанталь, подумав не больше секунды, спросила:
— А если я сама приеду к вам в субботу, очень помешаю?
Удивился ли Кент, услышав это? Замялся он всего на какое-то мгновение, неторопливо сказал, выговаривая слова:
— Если вы приедете в субботу, то очень поможете мне.
Они договорились о встрече, Шанталь положила трубку и подумала: «Сейчас я, может быть, и вряд ли сумею помочь тебе, а потом наверное…»
Бесцельно промаявшись два часа в пустой квартире, Шанталь не выдержала и позвонила Кенту.
— Вас слушают, — сказала Ася.
— Здравствуйте, Ася, это Коноплянникова. Иннокентия Дмитриевича можно?
Ася помолчала и мягко сказала:
— Он очень занят, Шанталь Федоровна. У вас что-то срочное?
— Да нет, — кисло сказала Шанталь. — А скоро он освободится?
— Часа через полтора, не раньше. Что-нибудь передать?
— Нет, ничего… До свиданья.
10
Кент распахнул окно и стал вполоборота к спорящим. Третий час в его кабинете шло совещание, все более походившее на обыкновенное препирательство, и накурено было до синевы.
Спорили Авдотьин и Гарибян, руководители групп. Они спорили уже почти год, с того самого первого дня, когда Гарибян, недавний подчиненный Авдотьина, сам стал руководить группой. Спорили в своих лабораториях, в экспериментальном сборочном цехе, на заседаниях парткома и даже на праздничных вечерах. А уж здесь, на совещаниях у начальника отдела, спорить сам бог велел. Внешне споры всегда велись предельно корректно: «Уважаемый Ашот Давидович…», «Дорогой Николай Александрович…», «Не будете ли так добры вспомнить, что вы говорили три недели назад…», «Не обессудьте, но я должен поставить в известность Иннокентия Дмитриевича…» Но сколько яда, а то и плохо скрываемой злости, порой чуть ли не презрения бывало в этих безукоризненно вежливых формулировках! Невозмутимый Авдотьин иногда явно провоцировал Гарибяна, и тому стоило огромных усилий сдержать себя. Однажды, оставшись наедине с Кентом, он взмолился:
— Все, Иннокентий Дмитриевич, не могу больше! Снимайте меня, переводите куда-нибудь, но с этим… бронтозавром я никогда не сработаюсь!
И тридцатилетний Гарибян упал в кресло и театрально схватился за сердце.