Юлька, подкравшись сзади, обняла его и тихо выдохнула:
— Ты чего такой, Сергей?
Он не ответил, осторожно сжал ее пальцы и подумал: вот, наверно, единственное, в чем он сейчас может быть уверен. В тепле Юлькиных рук. В абсолютной преданности Шуры. В их любви к нему и своей любви к ним… А это много или мало?
Он только попытался задать себе этот вопрос и тут же понял, что спрашивать так нельзя. Тут не могло быть ни «много», ни «мало». Это было, в сущности, все, что он имел. И никакой литературный багаж, ни прошлый, ни будущий, сравниться с этим не может. Так ли? — спросил Сергей себя еще раз и, мгновение подумав, убежденно сказал: да, так. И тут же понял, что в мысли этой, казавшейся бесспорной, кроется нечто большее, чем признание в любви к Шуре и Юльке…
Юлька, коснувшись лбом его затылка, ушла спать, Сергей отправился к себе и, машинально перебирая книги на столе, думал: а что еще должно быть? Что плохого в том, что два существа в его жизни значат так много? Разве не в этом заключается счастье? Ведь только в эти четыре года, после появления Шуры и Юльки, он и был счастлив. И был, и есть…
Юлька, не утерпев, заглянула к нему в комнату сказать: «Спокойной ночи», он улыбнулся ей и сказал: «Спи, девочка», и когда она ушла, все еще пытался догадаться, почему его встревожила эта простая и как будто такая бесспорная мысль о своем счастье.
И догадка пришла, но только на мгновение, он тут же, не успев еще до конца додумать, отказался от нее, — очень уж неприятна была она.
Сергей смотрел, как в мягком свете ночника раздевается Шура, и счастливо волновался, думая о том, что сейчас она ляжет рядом с ним и обнимет его. Как будто и не были они женаты четыре года…
До встречи с Шурой Сергей не однажды читал и слышал о том, что в браке рано или поздно все становится привычным, что притупление чувств, и сексуальных влечений тоже, конечно, явление неизбежное и естественное. Да ведь и сам он прежде был женат, недолго, меньше года, и помнил, что уже, кажется, на третьем или четвертом месяце то, о чем еще недавно думалось как о вершине блаженства, превратилось в нечто весьма обычное, порой даже и скучное. «Любовь хороша уже тем, что обязательно проходит», — вспомнил он чье-то циничное высказывание (Монтень?). И потом, после развода с Ингой, несколько коротких «романов» только укрепили это убеждение: да, видимо, так и должно быть, такова уж природа человеческая. И первые месяцы жизни с Шурой отнюдь не поколебали этого мнения, он спокойно, «философски» ждал, когда начнется это самое пресловутое «сексуальное притупление»… И вот четыре года прошло, а он был счастлив, и счастлив больше, чем в те первые дни и ночи их близости, потому что тогда многое мешало им: и обоюдная боязнь разочарования, в чем потом они признавались друг другу, и та неизбежная неловкость, с которой прикасаешься к такому желанному, но еще малознакомому тебе телу, и все время подсознательно контролируешь себя — так ли делаешь, то ли, и даже — не выглядишь ли смешным в ее глазах. А сейчас Сергей был счастлив лишь от одного ожидания этой близости. Прикрыв глаза, он смотрел, как Шура вынимает шпильки из волос и, слегка повернувшись к нему, улыбается краешком полных губ, будто хочет сказать: «Сейчас, милый, еще немного». И еще что-то делала она со своими руками и лицом, отвернувшись к зеркалу, он с наслаждением смотрел на ее склоненную голову, на массу густых, сейчас казавшихся темными волос, — на самом деле они были каштановыми, — и вдруг та же недавняя мысль непрошено, грубо вломилась в состояние тихого блаженства, в котором находился Сергей. Мысль была: а не потому ли так плохо и трудно работается ему, что он счастлив? Ведь об этом он думал недавно, всего час назад? Нет, не совсем так. Подумалось сначала не о счастье, а о том, что Шура и Юлька слишком много значат для него. Не «слишком много», а «так много». А впрочем, к чему копаться в формулировках (даже в этом стремлении, вовсе не обычном для него, — как можно четче и мягче сформулировать эту неприятную мысль — почудилось Сергею что-то трусливое и недостойное). Дальше ведь совершенно определенно подумалось: в таком случае, естественно, для всего другого поневоле должно оставаться не много. А «все другое» для него прежде всего литература. Не следует ли из этого, что для того, чтобы хорошо писать, нужно прежде всего быть несчастливым? Мысль эта вовсе не показалась ему парадоксом, наоборот, он тут же понял, что именно так все и может быть (да и мысль-то далеко не новая, просто он прежде как-то не задумывался об этом). Но именно может, а не должно, наверное, — так? Все эти соображения час назад как-то очень быстро — и далеко не так ясно — промелькнули в его мозгу, тут же подошла Юлька и отвлекла его, и сейчас ему захотелось, чтобы Шура побыстрее легла, и опять показалось, что это желание прежде всего трусость, отказ разбираться в неожиданно возникшей неприятной проблеме… Но он тут же успокоил себя: чепуха, никакой проблемы нет, не пишется просто потому, что не пишется, да и от счастья никто никогда добровольно не отказывался, тут и думать не о чем, надо быть благодарным судьбе, что это счастье привалило ему… Но когда Шура минуту спустя потушила ночник и скользнула к нему под одеяло, Сергей приник к ней с такой жадностью, словно боялся потерять ее, и она почувствовала — что-то неладное с ним — и, целуя, спросила: