— А, — отмахнулась Марина, закуривая, — таких кавалеров у меня, знаешь…
— Погоди, присушит какой-нибудь — сама побежишь.
— Как твоя актриса?
— Однако язвочка вы, Марина Леонидовна…
— А ты не знал разве?
— Я тебя такую не рожала, — серьезно сказала Софья Михайловна.
— Какая есть. Хотите — любите, хотите — нет.
— Да куда денешься, придется любить такую, — улыбнулся Кент.
— То-то, — хмыкнула Марина. — Налей-ка лучше коньячку, выпьем за встречу. Да не жадничай, закажи еще, что эти капли при наших весовых категориях!
Кент только головой крутнул. Марина засмеялась.
— Ничего, доктора, терпите. Я, в конце концов, ваше произведение. Недоглядели, недовоспитали, а перевоспитывать, наверно, и поздно уже, а? — задиристо щурилась она на Кента, будто приглашала: «Ну, поучи уму-разуму, повоспитывай, а я послушаю».
То ли она сама была смущена своей бурной радостью от встречи с Кентом, то ли раздосадована ворчливым тоном матери и ее неодобрительными взглядами, но весь вечер задиралась, насмешливо хмыкала, пила коньяк наравне с Кентом — Софья Михайловна только пригубила — и танцевать больше не пошла, отказывая всем небрежно, не поворачивая головы. А когда вышли из ресторана, Марина вдруг затихла, крепко ухватившись за руку Кента, и промолчала всю дорогу до дома. На лестнице неожиданно спросила:
— А признайся, Кент, обратно, сюда, к нам, — намеренно четко перечисляла она, — не тянет?
— Тянет, — серьезно сказал Кент. — А что?
— Да ничего, — вздохнула Марина и, едва войдя в комнату, спросила: — Будем ложиться?
— Ты ложись, а мы с Кентом поговорим, — сказала Софья Михайловна.
— Да? — прищурилась Марина. — Нет уж, мамуля, это мы с Кентом говорить будем, а ты как-нибудь потом, потом… Как, Иннокентий Дмитриевич? Не возражаете, если я уложу вас на своей девичьей постельке, а сама рядышком, на полу, пристроюсь?
— Не дури, Марина, — строго сказала Софья Михайловна.
— А чего дурить-то? — улыбнулась Марина. — Мне давно с ним поговорить надо… в интимном полумраке. Соблазнять я его не буду, — повела она взглядом в сторону Кента, — да и с каких это, интересно, пор я стала для него женщиной? Я же для него все еще девчоночка, несмышленыш… хоть и весу в девчоночке четыре с половиной пуда и даже в «страшные» инженеры выбилась, тридцатилетними мужиками командует.
— А зачем на полу? — примирительно сказал Кент. — Раскладушка же есть.
— Да ну ее, скрипит, стерва, — отмахнулась Марина. — В общем, я пошла ночлег устраивать.
И она скрылась в соседней комнате.
— Совсем сбесилась девка, — невесело сказала Софья Михайловна. — Устроит она тебе сегодня концерт.
— Да ладно… Видно, и в самом деле поговорить надо.
— Это уж точно… — Софья Михайловна опустилась в кресло. — И ей, и мне… Будто осиротели мы без тебя, Кент. Ни поговорить, ни посоветоваться, ни помолчать не с кем. Маринка совсем от рук отбилась, меня краем уха слушает, да и то тут же все забывает. А ты, видно, совсем от нас уходишь.
— Нет, Соня…
— Я не упрекаю, милый, — ласково сказала Софья Михайловна, — да ведь факты вещь упрямая. Сколько раз за последний год ты был у нас? Да и то все больше о делах говорим, о работе, всегда времени у тебя в обрез.
— Что делать, времени у меня и в самом деле мало.
— А дальше еще меньше будет… для нас, по крайней море. Обидно, однако. Сколько всего с тобой пережито было, — и хорошего, и плохого. Хорошего все-таки больше, да?
— Конечно.
— Это уж точно, что больше, — задумчиво сказала Софья Михайловна. — А знаешь, как уехал ты, жизнь у меня спокойнее пошла. Работы вроде не меньше… хотя нет, меньше, конечно, — поправилась она, — но ведь и сил, по идее, убавилось, а все-таки спокойнее… почему-то. Старость, что ли, подступает?
— Ну, какая ты старуха!
— Да не совсем, конечно, — улыбнулась Софья Михайловна. — Однако бабий мой век кончается. Это я по тому сужу, что жалеть начинаю — чего столько лет одна маялась?
— Был же у тебя кто-то, — осторожно сказал Кент.
— Да это так, эпизод, внимания не стоящий, — отмахнулась Софья Михайловна. — А сейчас оглядываюсь и вижу — ничего-то во всю жизнь настоящего не было. Ну, Леонид, сам знаешь, настоящего в нем одни штаны да блудливая ухмылка. Раньше надо было расстаться с ним, да все некогда было всерьез задуматься, решиться… Помнишь, как работали тогда? Из-за твоих наполеоновских идей чихнуть было некогда… Видишь, даже твоими словами говорю. А прогнала его — опять же недосуг, ты над душой стоишь: надо это, надо то, пятое-десятое, работать надо, Сонюшка, работать…