— А у тебя уважения к людям много? — вырвалось у Софьи.
— Я никогда ни на кого не кричу, — холодно отозвался Кент. — И не желаю, чтобы в моем отделе кто-то кричал. Даже если это чья-то именитая родственница.
— А ты говорил с ней об этом?
— Да. Она сказала, что говорила так всю жизнь и не видит причины говорить по-другому. Причем объяснила это совершенно нормальным человеческим голосом, из чего я заключил, что она может разговаривать так со всеми. Может, но не хочет.
— Кент, — сказала Софья, — зачем ты все это затеял? Ты же знаешь, что ее нельзя да и не за что увольнять. А сама она не уйдет. И разговаривать она будет как прежде. Зачем эта лишняя нервотрепка?
— А затем, что я намерен установить в своем отделе такие порядки, какие считаю нужными для нормальной работы. А это значит, что рано или поздно, но все будут говорить не повышая голоса, каждый будет четко знать свои обязанности и беспрекословно выполнять их, не будет ни бесконечных перекуров, ни опозданий. Со временем я намерен добиться даже того, чтобы каждый начальник мог засучив рукава исполнить не только любую работу своего подчиненного, но кое-что и сверх нее, те самые так называемые мелочи, из-за которых тратится огромное количество времени. А Никитина, между прочим, до сих пор не знает назначения всех кнопок на своих агрегатах и из-за всякой ерунды вроде замявшейся перфоленты вызывает техников, а то и инженеров и при этом опять же орет на них с полным сознанием своего превосходства над ними: как же, не обеспечили нормальную работу перфоратора! И они идут, делают, притом молча, — кому охота связываться с такой стервой… Так вот, Софья Михайловна, мне такие начальники не нужны. Я на ее место почти любого из ее же группы могу поставить, и работа от этого наверняка только выиграет. Так что Никитиной либо придется подчиниться моим требованиям, либо уйти. Подчиняться, судя по всему, она не хочет. А я не собираюсь ее перевоспитывать. Так что лучше расстаться сразу.
— Ты хочешь, чтобы я сказала ей об этом?
— Нет, я и сам могу это сделать. Просто ты могла бы ей дружески посоветовать — пусть подает по собственному желанию. Или подыщите ей другое место в нашем институте. Но вряд ли кто захочет взять ее по доброй воле, она уже достаточно хорошо успела зарекомендовать себя.
— Я с ней разговаривать не буду.
— Откровенно говоря, я и не рассчитывал на это, — примирительно улыбнулся Кент. — Может, так и лучше, я никогда не стремился загребать жар чужими руками.
И Никитиной в конце концов пришлось уйти из института, но случилось это в то время, когда Кенту было решительно наплевать на все, в том числе и на ее громкий голос.
27
В жизни Кента наступила самая страшная полоса, и потом Софья задумывалась: а каким он стал бы, не будь тех смертных месяцев?
Она все чаще замечала, что Кент раздражает ее. Раздражают его самоуверенность, безапелляционный тон на совещаниях, — и в то же время со своими инженерами он почему-то разговаривал вполне дружелюбно, — и даже то, что теперь уже мало кто осмеливался возражать ему: видно, все слишком хорошо помнили, насколько это небезопасное занятие. Да и возражать обычно было нечего — Кент по-прежнему не допускал промахов, на любой вопрос у него находился убедительный ответ. Софья видела, что Кенту явно нравится командовать людьми, и все чаще ей казалось, что за его словами об уважении к подчиненным нет ничего, кроме пустых фраз. Вряд ли Кент лицемерил — просто люди как таковые мало интересовали его. Ему нужны были специалисты, безупречные исполнители его феерических замыслов. И однажды у нее мелькнула мысль, что и она сама лишь одно из звеньев той бездушной логической цепи, которая и представляется Кенту жизнью. А ведь уже и тогда она хорошо видела, что, кроме нее и Маринки, близких людей у Кента нет. Может быть, он просто не нуждался в них, по крайней мере в то время? Возможно ли вообще такое?
Глядя на Кента, можно было подумать: да, возможно. Но ей не хотелось так думать, не хотелось видеть в нем человека-робота, не хотелось верить, что живая человеческая душа может быть безжалостно задавлена одной целью — стремлением к успеху.
Думала: а что, собственно, это значит для него — успех?
Известность? Слава? Деньги?
Деньги Кента явно не интересовали. Их у него было, пожалуй, даже больше, чем нужно, а потребности самые минимальные.
Известность? Она уже тоже была у него и, судя по всему, привлекала не больше, чем все остальное.
Может быть, то, что принято называть славой? Всесоюзное — а может быть, и всемирное? — признание и все, что ему сопутствует: звания, премии, интервью, портреты в газетах…