— Да, — подтвердил Русаков и, чуть помедлив, добавил: — А если уж говорить совсем откровенно, и не хочу.
— Не хо-о-чешь… — протянул Патриарх. — Действительно откровенно сказано. А чего же ты хочешь?
— Работать.
— Работать… В одиночку?
Молчал Русаков.
— Ну? На роль Фауста метишь? Да ведь даже у него кто-то был — ученик, помощник, подчиненный… Фауст — это ведь тоже немножко чиновник, а?
Молчал Русаков.
Патриарх ждал, когда он начнет возражать: одно дело — десяток человек, сотня, другое — тысячи. Ведь именно к тысячам относилось русаковское «не хочу».
Но Русаков молчал. И Патриарх заговорил спокойно, дружелюбно:
— Не можешь — это только слова, Иннокентий. Факты говорят об обратном. В Долинске ты начинал с нуля — и создал отдел, прогремевший на весь Союз. Ты его создавал?
— Возможно…
— Возможно? Опять набиваешься на комплименты? Ну что ж, едем дальше. Когда ты начал работать у Федосеева, твой отдел был самым заурядным, так?
Русаков, помедлив, кивнул.
— Так… А что теперь? Сколько у тебя, кстати, человек?
— Четыреста тридцать два.
— Вот видишь… Было, если не ошибаюсь, что-то около сотни?
— Сто восемь.
— И меня, оказывается, память не всегда подводит. А теперь скажи прямо, без этих «возможно», «вероятно»: ты этот первоклассный отдел создал?
Русаков пожал плечами.
— А ты плечиками-то не дергай. Если не ты, тогда скажи, кто, может, я его сюда приглашу, глядишь, на твое местечко порекомендую, когда ты в Сибирь уедешь, — Патриарх улыбнулся, — или другое подыщу, мне такие люди ой как нужны… Так как же все-таки, твое это детище?
— Мое.
— А, не отказываешься… Как видишь, не всегда излишняя скромность уместна. Зазнаек и выскочек я и сам не терплю, но и скромников, знаешь ли, тоже не жалую… Ну а если так, чего ради я доказываю тебе очевидное? Все еще будешь утверждать, что не умеешь работать с людьми?
— Буду, — сказал Русаков. — Как раз сегодня я получил этому наглядное подтверждение.
Он рассказал Патриарху историю с Калинченко и Стариковым. Патриарх слушал, сонно прикрыв глаза.
— Все? — спросил он, когда Русаков замолчал.
— Да.
— Ну, и о чем свидетельствует эта детсадовская история?
— Детсадовская?
— Именно. Если не нравится возрастной ценз, можно сменить. Школьный диспут о любви и дружбе для восьмиклассников. Саша любит Машу, Маша не любит Сашу. А тебе какое до этого дело?
— Значит, так вам все это представляется?
— Примерно. Не понимаю, какого черта ты полез в это дело, тебя вовсе не касающееся.
Молчал Русаков.
— Нуте-с? — настойчиво спросил Патриарх.
Русаков взглянул на часы и спросил:
— Время у нас еще есть?
— Есть время, есть…
— Тогда я вам расскажу одну историю из моих студенческих времен. Можно?
— Валяй, — разрешил Патриарх, удобнее устраиваясь в кресле.
— После четвертого курса меня исключили из комсомола…
— Да ну? — весело удивился Патриарх. — Забавно… И за что же, интересно?
— Как гласило решение курсового собрания, за крайний индивидуализм, несовместимый с высоким званием комсомольца, и пренебрежение интересами коллектива. Или что-то в этом роде, сейчас уже точно не помню.
— Ну-ну, — подвигался в кресле Патриарх, — интересно… И чем же ты так насолил коллективу, пренебрегая его интересами?
— Отказался думать как все. Конкретнее — не захотел ехать на целину. Было это, кажется, в пятьдесят восьмом. Ну, помните, наверно, тогдашнюю кампанию: «Студенты, на целину!»?
— Как не помнить, — кивнул Патриарх.
— Кампания началась как-то неожиданно, по крайней мере в нашем институте, а у меня давно были другие планы. Пока что я изучал теорию, из машин на кафедре была только анекдотическая «Сетунь», и я решил на лето поехать на завод в П. — поработать монтажником, а если удастся, и наладчиком. Я заранее договорился об этом, и меня там ждали. А мне не предлагают даже, за меня уже все решили — я должен, обязан ехать на целину. Потому что едут все, потому что так надо. Я по глупости пытался доказать, что не только для меня самого, но в конечном счете и для всего общества будет куда полезнее, если я эти два месяца поработаю на заводе и приобрету навыки, поистине бесценные для моей будущей профессии. Меня даже не выслушали толком, заявили: не поедешь — выложишь комсомольский билет на стол. Они, оказывается, гораздо лучше меня знали, что мне — и тем более обществу — полезнее.