– Да нет, Юра, – успокоила я, – не волнуйтесь. Наоборот, все неплохо. Я поняла, что к чему, и теперь могу снять с себя подозрения. Не все, наверно, но большую часть. Мне важно поговорить со следователем лично. В общем, я хотела бы уйти...
– О чем ты говоришь! – он прямо-таки просиял, что меня, честно говоря, ужасно тронуло. – Иди на все четыре стороны! Лишь бы эта петрушка скорее кончилась! Кстати, ты не хочешь спросить, как с книжкой?
– Хочу, конечно! – спохватилась я.
– Завтра, бог даст, покажу тебе выведенный макет. Готовься сказать свое веское слово!
– Отлично! – воскликнула я.
По дороге к Соболевскому я попыталась подвести некоторые итоги. Разговор с Лилькой, как и предполагалось, ничего не дал. Ну и ладно! В конце концов теперь я знаю не так уж мало. Я знаю, что Костя не убивал Никиту и что Еврей его тоже не убивал. Я знаю, что никакого шантажа не было и в помине, а была дурацкая лингвистическая путаница. Я знаю, откуда взялась загадочная цыганка и почему исчезли заграничные продюсеры. Уже неплохо. Надо бы успокоиться...
Соболевский мне не понравился. Нет, он по-прежнему был несказанно хорош собой и обаятелен, и вкус мой за истекшую неделю не претерпел существенных изменений... Он не понравился мне в том смысле, в каком заботливые мамы говорят: «Что-то ты мне сегодня не нравишься» – если их чада плохо едят и вообще недостаточно радуются жизни. Скучный он был какой-то и вялый...
«Ничего, сейчас я тебя повеселю», – подумала я, усаживаясь напротив него и вооружаясь бумагой и ручкой. Он выслушал меня очень внимательно, потом достал из папки недоброй памяти записку про «шантаж», положил ее рядом с моими записями и какое-то время сидел молча, переводя взгляд с одной бумажки на другую. Минуты через три он, не поднимая головы, пробормотал что-то вроде «елки-палки!», потом почесал в затылке и уставился на меня совершенно бессмысленным взглядом.
«Не понял, что ли?» – подумала я и ужасно расстроилась: в этом случае мне пришлось бы резко менять свое к нему отношение – ни смуглая кожа, ни черные глаза не в силах были бы исправить положения. Выражение лица у него было странное. Прошло еще несколько секунд, прежде чем я поняла, что он изо всех сил пытается побороть приступ хохота. В конце концов мы расхохотались оба.
– Ой, не могу... – с трудом выговаривал он, вытирая слезы. – Ревность, шантаж, мотив... Пахота! Ну и ну! Вот глупость-то!
Наверняка ему припомнились все совещания, на которых обсуждался этот мотив и тактика его разработки. Да, если кто-нибудь из сотрудников проходил в это время мимо кабинета Соболевского, ему было чему удивляться. Не думаю, чтоб у них тут часто хохотали во время допросов.
Разумеется, совместное веселье нас сблизило. Ему, бедному, крайне трудно было вернуться к официальному тону. В конце концов он все-таки сумел с собой справиться, сделал серьезную мину и сказал:
– Ну что ж, звучит убедительно. Да, Ирина Григорьевна, сюрприз вы мне приготовили отменный, ничего не могу сказать. Но и у меня для вас кое-что есть.
Мне стало немного не по себе. Стереотипы, что ни говори, – жуткая штука. Обычно после таких слов следователь предъявляет подозреваемому последнее и убойное доказательство его вины. В фильмах, разумеется, или в книжках. И вот ведь глупость какая: кому, как не мне, знать, что предъявлять мне нечего, – а все-таки я дернулась! Может, у подозреваемых происходят необратимые изменения в сознании?
– Сегодня утром здесь была Субботина, – сообщил Соболевский.
Я молча ждала продолжения.
– Она призналась, что ее алиби – липа, и во всех подробностях рассказала о том, как вы все стояли под дверью. Ее рассказ полностью совпадает с вашим. Она подтвердила, что вы ушли первой. Вот, собственно, и все, Ирина Григорьевна. Все, что касается вас.
– С чего это вдруг? – вырвалось у меня.
– Что «с чего»? – удивился Соболевский.
– С чего это она призналась?
– У нас, Ирина Григорьевна, как вам, вероятно, приходилось слышать, есть свои методы, – сообщил он.
– А Агния? – тупо поинтересовалась я.
– Что – Агния? Теперь у нее просто нет другого выхода, как сказать правду.
Тут у меня в голове случился еще один психологический выверт. Я с трудом удержалась, чтобы не процитировать Маринку и не напомнить Соболевскому, что любая из нас могла вернуться. Но он меня опередил:
– Конечно, вы могли вернуться... Точно так же, как любой человек мог прийти туда после того, как вы ушли. Короче говоря, у нас нет оснований интересоваться вами больше, чем кем бы то ни было из знакомых Добрынина. Вот так, Ирина Григорьевна. Я более не смею просить вас задерживаться в Москве. Вы абсолютно свободны, и мне остается только пожелать вам счастливого романтического путешествия.