В то пасмурное утро Савельич ненароком видел в окно, как Аннушка разговаривала с Андреем, и догадался, о чем шла речь. Он не обмолвился с дочерью ни единым словом о своем отношении к поступку Андрея, хотя знал, что среди охотников в поселке ходят про него нелестные слухи. Но он отмахивался. Теперь, глядя на ссутулившуюся спину ковылявшего к своему дому Андрея, Прокопьев понял, что настал его срок сказать свое слово.
И когда Анна пришла в дом, Савельич хлопнул ладонью по столу:
— Не твое дело путаться в мужские дела.
Сказав это, подумал, что начал совсем не с того, с чего надо. Анна покосилась на отца заплаканными глазами и, резко скинув с плеч полушубок, ответила:
— А ты не лезь в бабьи. — И вдруг, опустившись на лавку, заплакала снова. — Сами затравили меня. Как мне жить-то с ним после таких насмешек? Разве можно мне с ним… И-их, люди!
— Кому ты такая нужна? — сказал Савельич, и опять подумал, что не то говорит, не о том.
Анна вскинула на отца заплаканное лицо, по-детски вытерла пальцем слезы:
— Ты мою мать взял? Ему тигра дороже меня. Он любовь мою по ветру пустил. А ты все молчишь, молчишь. Смеются над ним, а ты молчишь. И ты с ними! А я не могу без него. Все равно уйду.
— Иди, я не против. Только ведь стыдно, когда курицу яйца учить начинают. Не к чему, однако, тигру-то было убивать. Отпустить-то — это вернее. Потому как гибнет краса тайги. Зол еще больно человек, жесток. Надо, не надо — тянет из тайги. А он по-хозяйски. И смеялись-то над ним потому, что самим горько было. Обидела-то ты его крепко?
Аннушка кивнула.
— Ну и поди, скажи: мол, сдуру, понапрасну. Анна выпрямилась.
— Еще чего? Сам пусть опять придет. Коль любит — придет. А не придет — сама пойду… через неделю.
— Круто гнешь, Анна.
— Мне с ним жить, не тебе.
