Про свою жизнь человек может рассказывать без конца. Прожитые годы выглядели бестолковыми, с каким-то удовольствием Шагин определил себя как неудачника, и его удивило, что Эберт увидел в нем типичную русскую душу, которая не довольствуется успехом, а ищет чего-то большего, ищет правды.
Поехали на кладбище. Эберт положил цветы на могилу жены. Кладбище было громадное, похожее на парк. По аллеям прогуливались матери с колясками. Захоронения перемежались лужайками и цветниками. Они прошли на воинское кладбище. Сперва немецких солдат. Шеренги одинаковых каменных крестов. На каждом - имя, фамилия, две даты. Без званий, без наград. Для вечности несущественно. Лежали больше все погибшие в 1944-1945 годах. Тысячи, целый полк выстроился здесь, Шагину вновь подумалось: "Неплохо мы поработали". Мысль эта показалась ему чужой, чем-то неприятной. Он шел сквозь каменный строй, механически читая имена, задержался у креста с непонятной надписью. Эберт перевел:
"Имя его известно Богу"
Шагина поразила эта уверенность. А что если и в самом деле человек полностью не исчезает?
Через дубовую рощицу Эберт провел его на кладбище русских воинов Первой мировой войны. Содержалось оно в чистоте, трава подстрижена, ни лопухов, ни лебеды, бордюр лиловых цветов. Шагин чуть не спросил - чего ради немцы сохраняют такую древность? Еле удержался. В России никакого кладбища погибших в Первую мировую не видал и не слыхал про такое. Кладбища Великой Отечественной - и те запущены. Батальонное их кладбище за насыпью у дороги запахали, поставили безымянный обелиск. А тут с Первой мировой сохраняют. Нацисты в лагерях военнопленных убивали, сваливали во рвы, заравнивали бульдозером.
На краю кладбища возилось несколько девочек в передничках. Шагин подошел ближе. Они счищали, соскребали мох с ноздреватого серого камня надгробия. Эберт пояснил, что эти школьники заняты уходом за могилами. Существует такое движение в Германии или обычай - школьники ухаживают за военными захоронениями. Необязательно немецкими, за всеми - польскими, чешскими, английскими...
- А советскими? - спросил Шагин.
Было здесь и советское кладбище. Сразу за Мемориалом жертвам фашизма. Вместо крестов там лежали квадратные каменные плиты. Имена по-русски и по-немецки. Мелкие цветочки, белые, розовенькие, кудрявились на аккуратных посадках. Кладбище было особенно ухоженное. Умершие на работах, в госпиталях, еще бог весть где. Годы рождения разные, сходились даты смерти, те же - 1944-1945. Здесь лежало его поколение - Сергеи, Иваны, Михаилы. Были Хасаны, Григолы, Тимуры.
Шагин шел словно вдоль строя своих гвардейцев, только пахло не ваксой, не казармой, а скошенной травой, сочной, как на всех кладбищах. Вдруг его точно током ударило, надписью: Осадчий. Написано еще: Алексей. Как того звали - он не помнил, только вспомнил ночь, когда до утра ждал и не дождался тех четверых, что послал разминировать проходы. Осадчий, может, и Алексей. Второй проход разминирован не был, судьба той группы осталась неизвестной, как и многое, что остается неизвестным на войне. Возможно, и те трое лежат здесь. Осадчий - он умел смешить, подражая дурацким приказам штаба: "Приказываю отловить три десятка вшей, доставить в медсанбат для проверки нового дуста..." Между прочим, и он, Шагин, мог лежать здесь. Дважды он попадал в окружение, несмотря на запреты, ходил в разведку. Черными буквами было бы выведено: "Петр Шагин", и никто бы и ведать не ведал... Очнулся от того, что Эберт тронул его за рукав.
- Минуточку, - сказал Шагин, подошел к низкому кусту желто-лимонных роз, отломил ветку.
Две седые дамы остановились, неодобрительно стали выговаривать ему: Verboten1. Шагин побагровел:
- А сгноить наших пленных - не Verboten?
Эберт, виновато улыбаясь, принялся что-то им объяснять. Шагин положил ветку Осадчему. Облик того маленького кривоногого сапера восстановился появись он сейчас, Шагин узнал бы его, а вот Осадчий вряд ли узнал бы своего комбата.
Американские солдаты лежали на пригорке под беломраморными крестами.
- Роскошно устроились, - сказал Шагин. - Но и за наших солдатиков спасибо, - усмехнулся, - лучше здесь быть покойником, чем в другом месте живым.
Эберт вопросительно смотрел на него, но ничего больше не дождался.
... В Эстонии, где он после боя похоронил тридцать своих бойцов, следа от кладбища не осталось, все камни снесли.
Нацисты в лагерях зверствовали, сжигали, валили убитых в ров, а тут хоронили по-людски, содержат в порядке, с Первой мировой сохраняют. Что за народ - не поймешь.
То и дело возникали темы, которые следовало осторожно обходить. Иногда вдруг в совершенно безобидном разговоре они попадали на гиблое место, от которого пятились, натянуто улыбаясь друг другу. Что могло быть невиннее воспоминаний о детстве. Базары в Руссе, где живая рыба плескалась в садках. Приезжали телеги, пахнувшие яблоками, торговали мешками, ведрами. Мелочь мягкую, краснощекую раздавали ребятишкам. Базар шумел у Гостиного двора. По его аркадам к вечеру гуляли навстречу друг другу приезжие парни и девки. Чем дальше, тем сказочнее вспоминался Шагину этот городок в яблоневых, грушевых садах, звонких от частушек, песен, духового оркестра в курортном парке.
- Он сейчас тоже мне нравится, этот городок, - сказал Эберт.
- А тогда, когда вы били по нему, не нравился?
- Тогда там был населенный пункт, там засел противник.
Шагин против воли усмехнулся:
- Засел противник.
- Мне жалко, что я стрелял в ваше детство.
- Чего теперь жалеть.
- Фашизм нас околдовал, - сказал Эберт. - Это был всеобщий психоз.
- Бедные вы, несчастные.
- Да, мы тоже пострадали, - в голосе Эберта что-то изменилось.
Шагин чуть не поперхнулся.
- Ну знаешь! Как ты можешь сравнивать!
Он зачем-то стал выпаливать известные всем цифры, названия сожженных карателями деревень. Это было глупо. Ему самому было стыдно, когда в Берлине на митинге глава их делегации с печальной гордостью произнес цифры погибших двадцати с лишним миллионов солдат. Шагин потом сказал генералу: нашли чем размахивать - нашим неумением воевать.
- Ладно, - оборвал он и себя, и Эберта. - Тут мы никогда не договоримся.
Эберт почесал свой сизый носик.
- Не спеши.
В другой раз Эберт пожаловался, что в Руссе уничтожили кладбище их корпуса.
- Вы его устроили посреди курортного парка, - сказал Шагин. - Разве это место?
- Могли перезахоронить. Мы бы оплатили.
Шагин вспомнил о Кирпичеве, сказал терпеливо:
- После войны мы хотели всякую память об оккупантах уничтожить. Вы все изничтожили, загадили, и нечего вам торчать на нашей земле.
- У нас военные кладбища навечно охраняются.
- У вас, Карл, другой вид на них. Вам не за что ненавидеть русских.
Крепко сжав губы, Эберт смотрел на Шагина неприятно, в упор, как будто что-то знал о нем нехорошее.
Наступило молчание, оно становилось все тяжелее. Когда они с трудом выбрались из него, неловкость еще долго витала.
Настроение у Шагина испортилось. За ужином Эберт выставил бутылку вина какого-то особенного разлива, поставил еще русскую столичную, коньяк, виски - на выбор. Шагин принимал его ухаживания хмуро, вино показалось кислятиной. Он угрюмо жевал бутерброды. Здешний хлеб был безвкусный, все эти колбасы разных узоров приелись.
- Слушай, Карл, зачем ты меня пригласил? - вдруг спросил он. - Только честно.
Эберт аккуратно вытер губы.
- У вас, русских, смешная привычка предупреждать: "давайте честно", "честно говоря", или еще: "будем откровенны", как будто все остальное вранье.
- Не финти. Отвечай по существу.
- Отвечаю. Мне понравилось, как ты говорил в Петербурге про войну. Ты не стеснялся нас. Я не люблю, когда русские начинают нам рассказывать, как они представляют разницу между немцами и фашистами.
- Ну и ладно, меня-то зачем пригласил?