— Мы надеемся снова увидеть ваше превосходительство во главе…
Шлиффен перебил его:
— Господа, я умираю… (снова ропот с преобладанием "р").
Генерал Фалькенау выдвинул другую версию происходящего:
— Временное недомогание, ваше превосходительство, которое в недалеком бу…
Но Шлиффен констатировал факт:
— Это смерть, господа. Бесполезно надеяться.
Я умираю.
Генералы молчали. Но они как бы подчинялись мнению старшего, не соглашаясь с ним, но соблюдая субординацию.
Шлиффен продолжал:
— Передайте последний привет императору и армии. Я верю в полный успех, господа. Передайте, что я счастлив… Передайте…
Он задумался.
— Не забудьте мою мысль, господа, о правом фланге… Идея правого фланга. Укрепляйте его, усиливайте, как можно…
Он перевел взгляд на Мольтке. Мольтке был обыкновенным, средним генералом, но на нем покоилась слава двух фамилий. Он знаменовал победы под Кенигретцем и Седаном, где имя его дяди блеснуло сквозь пушечный дым и пыль. Теперь он готовился наследовать славу Шлиффена. Он был величествен, как монумент, отмечающий могилы героев.
— Ваше превосходительство, я передаю дело всей моей жизни в ваши руки… Я надеюсь…
(От слов "передайте, что я счастлив" до слов "я надеюсь" раздавались шорохи и сопение. Дежурный офицер выводил плачущего дряхлого генерала. Напрягаясь, как бы поднимая громадную тяжесть, офицер двумя пальцами поддерживал генерала под локоть.)
— …Я надеюсь, что передаю это дело в надежные руки. — Мольтке поклонился. — Смелый маневр на правом фланге решит судьбу войны. Все внимание правому флангу…
Старческая толпа слушала, пришепётывая, шамкая, тряся головами, подбирая отвисающие челюсти… Бородатая старость — склерозная, в наростах, носящая бандаж и ковыряющая в ухе старость, — но водящая полки, но хранящая военные тайны, склонилась над умирающим Шлиффеном.
Начальник австро-венгерского Генерального штаба Конрад фон Гаузенштейн закончил свой доклад и ждал высочайших замечаний. Доклад касался необходимости введения в армии автомобилей. Император задумчиво постукивал пальцами по столу. Солнечный зайчик играл на его отполированной лысине.
— Я полагаю, — сказал он, — что лошадь будет надежнее.
И вопросительно взглянул на Конрада.
— Вы совершенно правы, Ваше Величество, лошадь надежнее, — ответил Конрад, хотя весь его доклад сводился к тому, что надежнее будет автомобиль. Но у него уже было два конфликта с наследником — он был заподозрен в непочтительности и недостатке благочестия. Поэтому с императором надо было держаться особенно осторожно. — Вы совершенно правы. Однако извольте взглянуть на этот расчет. При современном плане развертывания нам понадобится свыше восьмисот тысяч лошадей, из которых три четверти надо получить путем мобилизации. Не говоря уже о фураже, мы получаем такое стадо в тылу армии, которое запрудит все дороги и потребует колоссальный обслуживающий контингент. Примите во внимание сап, экзему…
— Автомобили ломаются и опрокидываются, — внушительно прервал его император. — А лошадь — друг солдата. Солдат любит лошадь.
Он вступил на престол в 1848 году и царствовал бесконечно долго. Его взгляды успели сложиться и затвердеть уже ко времени австро-итальянских кампаний.
— Совершенно верно, — терпеливо ответил Конрад. — Примите, однако, во внимание опасность эпидемических заболеваний среди такой массы лошадей, которая…
— Я не доверяю этим новым керосиновым штукам, — сказал Франц-Иосиф.
Конрад помолчал. Его твердое сухое лицо смягчилось. Усилием воли он изобразил подобие почтительной и вместе с тем ласковой улыбки. Он решил употребить другой способ обращения с императором, — а всего у него было три способа. Этот заключался в почтительной ласковости, слегка окрашенной юмором, как содовая вода сиропом. Чтобы улыбнуться, он сузил глаза, растянул губы и опустил усы. Улыбка получалась неумелая, как "окаменевшие попытки ребенка вылепить ящерицу".
— Ваше Величество, разрешите предложить вам лично испробовать эти машины.
— Как?
— Я предлагаю вам совершить небольшую прогулку на автомобиле.
Император недоверчиво смотрел на искаженное улыбкой лицо Конрада.
— То есть это значит ехать на автомобиле? — пробормотал он. — Это чтобы я поехал на нем?
Он пришел в негодование. Император и король сидит на этой трясущейся, дымящей, стучащей нелепости! Древнее габсбурговское величие подвергается толчкам вульгарного патентованного механизма! Власть никогда не должна быть слишком современной, если она хочет импонировать.
— Я не поеду, — сухо сказал император.
Тогда Конрад применил третий способ обращения. Он одеревенел в служебной, усердной тупости.
— Как вам угодно, Ваше Величество.
…Через полтора месяца утром из бокового подъезда Шенбрунского дворца вышел Франц-Иосиф в сопровождении Конрада и начальника разведки Урбанского фон Остромеча. У подъезда стоял блестящий, красного цвета автомобиль с белыми колесами марки "фиат".
У него был круглый радиатор и высокий кузов с откидным, как у фаэтона, верхом. Автомобиль еще не имел тех стремительных, как бы созданных трением о воздух очертаний, какими отличаются автомобили нашего времени. Как ребенок, повторяющий в своем развитии формы всех первоначальных предков — с жабрами и хвостами — так этот ранний автомобиль сохранял сходство с запряженным экипажем. Много лака, много блестящих медных частей…
Новость проникла в трамвай, когда там шел скандал. Толстый человек в серой паре сердился на своего соседа. Ему казалось, что сосед занимает на скамье слишком много места. Тот огрызался:
— Это вам кажется. Вы слишком толстый и не помещаетесь на скамейке.
— Не ваше дело — толстый я или нет. Надо сидеть как следует, а не разваливаться. Это свинство.
— Я и сижу как следует. Что вы ко мне пристали? Вон свободное место. Пересаживайтесь, если вам здесь не нравится.
— Сами пересаживайтесь…
Публика с вялым любопытством ждала, чем это кончится. Подавали реплики:
— С таких толстых надо брать за билет дороже.
По Берлину новость уже распространилась. Тысячи людей шли, держа в руках экстренные выпуски газет. Война объявлена! Захваченные чтением, люди сталкивались друг с другом, наступали на ноги и извинялись. "Россия начала войну против нас". Город был уже в войне, переживал первые минуты удивления, испуга, недоумения. Трамвай пребывал еще в мирном времени.
— Вас надо поучить вежливости. Вы не умеете прилично себя вести.
— А вы умеете? Я вижу, мало вас в детстве секли.
Толстяк помолчал, выдумывая новую фразу. Он чувствовал себя обязанным сказать что-нибудь — весь вагон ожидал его ответа.
В это время в окно донесся пронзительный вопль газетчика:
— Россия начала войну против нас!
Крик вонзился в население трамвая, не встречая сопротивления. Сначала на него никто не отозвался — а ведь он призывал к четырем годам войны, к окопам и карточной системе. Так раненые в первые минуты не ощущают боли, даже не замечают раны. Толстяк успел даже ответить:
— Ваша шутка стоит сто марок — если за нее штрафовать.
Но тут ему грузно наступили на ногу. Все кинулись к окнам. Высунувшись до пояса, махая шляпами, люди кричали: "Мальчик! Мальчик!" У толстяка от напряжения вылез кусок рубашки между брюками и жилетом. Трамвай уже тронулся, увозя кричащих и махающих пассажиров. Можно было подумать, что они, уезжая надолго, делают газетчику прощальные знаки, обещают вернуться, писать.
Они получили газеты на следующей остановке. Чтение: газеты разворачиваются, складываются, ими взмахивают, чтобы развернуть весь лист. Газеты вздрагивают и бьются в руках читателей.
Чтение произвело разительные перемены. Только что в скучающем воображении людей протекали обычные обрывки воспоминаний, свойственные скучающим людям: шли молочницы, мальчики зубрили уроки. Вспоминались часы, отданные в починку, монета, упавшая за диван, зуб, который надо запломбировать. Все это мгновенно исчезло. Появились новые сложные картины: