— В том, что ты сделала, не было никакой необходимости.
— Боюсь, ты не прав.
Он рассмеялся:
— Ты хочешь сказать, что сделала это из-за меня.
— Да.
— Бедняжка. И все потому, что я показал тебе, какая ты на самом деле.
— Ты показал мне, какой я могла бы стать, Якоб. Но прежде всего ты показал мне, кто ты есть на самом деле.
Он снова засмеялся и потянулся, раскинув руки на манер распятого Христа; желтый свет от свечи снова выхватил из мрака контуры бесовских голов в каменных нишах и скорченные фигуры крестоносцев на полу.
Все так же, в позе распятого Христа, он грациозной походкой, неторопливо обошел вокруг Харпер, не сводя с нее иронического взгляда.
— Кто я есть, — повторил он. — Однако, дорогая моя, ты всегда знала, кто я.
Харпер попыталась возразить, но слова застряли у нее в горле.
— Знала, знала, — улыбнулся он. — И тем не менее стала моей любовницей.
Харпер усилием воли заставила себя не двигаться с места. Теперь он очутился у нее за спиной.
— Я был твоим любовником.
— Если ты называешь это любовью, — огрызнулась Харпер.
Наконец он остановился. Сбоку. Харпер чувствовала на щеке его дыхание. Горячее, влажное, смрадное. Дыхание зверя.
— Ты права, — продолжал он тем же ироничным и в то же время вкрадчивым тоном. — Давай говорить начистоту. Я был твоим хозяином. Верно?
Губы Харпер искривились в презрительной усмешке.
— Я владел тобой, Харпер. А потом ты умоляла меня снова овладеть тобой. Я даже помню твой голос, когда ты умоляла меня об этом.
— Я была молода.
— Не так уж и молода.
— И наполовину безумна.
— Только наполовину.
— Это было давно, Якоб.
— Не так уж давно. Ты даже не успела забыть. Я вижу — ты все помнишь. Твоя плоть помнит.
Харпер наконец осмелилась повернуть к нему голову. Она боялась, что дрожащие губы выдадут ее чувства, а потому процедила сквозь зубы:
— Да, я все помню.
Он закатил глаза:
— Ах да, совсем вылетело из головы. Дети. Несчастные мертвые малютки. Ты внушила себе, что дело именно в этом.
— Да, именно в этом.
— Отсюда твоя одержимость? Отсюда навязчивое желание досадить мне?
— Желание уничтожить тебя.
Он шумно вздохнул и всплеснул руками. Харпер вздрогнула. Но с его стороны это был жест досады, реакция учителя на непроходимую тупость ученика.
— Дорогая, по-моему, я учил тебя быть искренней хотя бы с самой собой. Я учил тебя измерять глубину собственной греховности и собственной мерзости.
— Да.
— Тем не менее ты стоишь здесь, словно моя незамужняя тетка, и утверждаешь, что отдала всю себя — свою жизнь, молодость, красоту, — чтобы выследить меня. И все потому, что ты пожалела дюжину убиенных младенцев?
— Да.
— Полно, дорогая, я тебе не верю.
Харпер больше не могла сдерживаться. Тело ее сотрясала дрожь. Она забыла, что стоило ему оказаться рядом, ее всегда охватывала необъяснимая слабость — физическая слабость, когда члены отказываются повиноваться: в такие моменты она уже не принадлежала самой себе.
Нет, она не забыла. Просто заставила себя поверить, что это осталось в прошлом.
— Посмотри на себя, — шептал он. — Харпер, ты вся дрожишь. Посмотри на себя.
Харпер раздраженно стукнула тростью о каменный пол.
— Я… — Она перевела дыхание. — Якоб, я уже не та, что была прежде.
— Вот как? В самом деле? Тогда зачем ты явилась сюда?
Он снова возник перед ней в неровном свете свечи: склоненная набок голова, клейкая улыбка, глаза змея-искусителя. Он был так беспечен, раскован, от него исходила такая энергия, что Харпер чувствовала себя старой развалиной.
Сдвинув брови, она мрачно разглядывала его.
— Что, по-твоему, я должна ответить? — хрипло спросила она. — Каких слов ты от меня ждешь? Ты философ, Якоб, а я — нет. Я знаю только… — Она покачала головой.
— Что? — спросил он, продолжая улыбаться. — Что ты знаешь?
— Я знаю, что моя душа восстает против тебя.
— Твоя душа! Силы небесные!
— Да и не только моя душа.
— Вот как? И что же еще?
— Все! — рявкнула Харпер. — Все восстает против тебя. Сам… Предвечный.
Якоб Хоуп расхохотался. Откинув голову и схватившись одной рукой за живот, он буквально покатывался со смеху. Его качало, казалось, он вот-вот споткнется об одно из валявшихся на полу каменных изваяний. Наконец грубый хохот сменился низким смешком. Он покачал головой:
— ЖЕНЩИНА, БОГА РАДИ, ОТКРОЙ ГЛАЗА!
Он поднес свечу к своему лицу. Густые черные пряди сверкнули бриллиантовым блеском. Пламя словно ласкало гладкую кожу. В бездонной глубине его глаз вращались огненные колеса. Харпер увидела в них свое собственное перевернутое отражение.