Я на ощупь исследую своё лицо и прихожу к выводу, что Дориш поработал на совесть: на левой стороне сплошное кровавое месиво, к виску и скуле вовсе не притронуться. Левым глазом вижу, словно сквозь красную полупрозрачную пелену - глаз заливает кровью. Если в ближайшее время меня не подлатать, то останутся шрамы, потому что металл рассёк кожу чуть ли не до кости. Хотя какая теперь разница!
- Мисс... - старик всё-таки решается нарушить молчание. - Скажите, вы ведь знали, что теперь, после того, что у вас выколото на руке, вас ждёт пожизненное?
- Выжжено, - автоматически поправляю я. Зачем я это делаю? Поднимаю глаза и понимаю, что он меня не слышит. - ВЫЖ-ЖЕ-НО, - по складам говорю я.
Ещё бы мне не знать! Мы все помнили об этом - где-то там, весенним днём, полным света, от которого уже отвыкли. Помнили о шести месяцах, растянувшихся, словно на десять лет, мы - тощие, как тюремные крысы и злые, как волки зимой, скрывающие под одеждой чёрное клеймо - ото всех. Прячась от солнца в пришедших в запустение особняках поместий - единственном, что уцелело от конфискации, конечно, кроме тайников с золотом, если таковые имелись.
Заносчивые хозяева дорогих магазинов, поворачивающиеся к тебе спиной, лавочники, отказывающиеся продавать в долг, масленые глаза ростовщиков - и укоренившаяся привычка носить глухую одежду, застёгнутую под самое горло, по которой тебя в результате видно за милю.
Ярость, съедающая изнутри - и ночные кошмары о шести месяцах ада.
А в скором времени письмо на бумаге с гербом в углу листа, которое ты хочешь порвать в клочки и выбросить вон, и тут же слышишь, чуешь, ощущаешь всем телом, будто тебе шепнули на ухо: "не стоит"...
Сборищу бешеных псов нужен вожак - и тогда оно становится стаей. Люди плели небылицы про Дикую Охоту - что ж, они были не так далеки от истины.
И разбивалось каждое слово куском льда в хрустальном воздухе, вставало в памяти тусклое солнце Межзеркалья, скрепляя Клятву верности - ледяной печатью мёртвого мира. Обуздывая кровь, бурлящую ненавистью, подчиняя нас уму и силе того, кто сулил власть и месть. А за узкими окнами-бойницами тёплой, вонючей навозной кучей копошилась отвергшая нас Британия...
Хитроумная политика сменилась бойней, а вскоре уже на всех углах и в подворотнях шептался сброд, словно в насмешку пересказывая старую сказку о мальчике-простолюдине, что я слышала давным-давно. Что ж теперь - разве было нам дело слушать каждую сплетню, что передают на улицах из уст в уста? Разве опускаться до того, что на веру принимать слова сброда, верящего в небылицы?
"Вырастет молодой Пастух, и одолеет волка-убийцу, ведущего стаю..." Еле слышный голос кормилицы и коптящее пламя свечного огарка в духоте карпатской ночи, - и слова старой сказки, рассказанной перед сном девочке, бегавшей из шалости в далёкий грабинник... В те времена, когда ещё небо было синим, трава - высокой, по колено, а слово "убийца" - серым дождём с запахом полевых цветов и горящего дерева и чёрными клочьями, закрывающими фиолетовое солнце.
Здесь ещё та девочка со светлыми волосами, пропахшими вереском и копотью пожара. Я просто сейчас отчего-то знаю, что заканчивается ещё одна из моих жизней. Меня уже нет в Лондоне с его решётками и жестяным фонарём, что раскачивается за окном кабинета, с его толпами неучей, повторяющих навязшую на зубах фамилию "Райт" и прочащих этому Райту быстрый рост от главы Сектора до Мастера Внутреннего Круга. Я жила для своей Семьи и своего мира, приближая день, когда б вернулось равновесие. А сейчас начинается какая-то другая, следующая жизнь: с допросами от заката до рассвета, моей собственной кровью на грязном полу и полной, беспредельной властью надо мной любого утгардского стражника. Так не бывать тому!
"До завтра надо ещё дожить", - сказал Дориш. И он был прав.
Спасительная мысль приходит мне в голову. Как же я раньше об этом не подумала! Интересно, длинные ли тут перерывы?
Я смалодушничала когда-то перед приходом палача - это было слабостью. Создатель, дай мне силы сделать это сейчас - и я обведу их всех вокруг пальца. Мне есть, что защищать: своего сюзерена, свою честь, данное слово, старые фотографии из альбомов, которые сохранились, верно, только в моих воспоминаниях, зеркала предков из поместья, которое давно мне не принадлежит. Свою память, прошлое, статус. Себя - такую, какой я была до. Леди Близзард, миссис Близзард. А я после просто перестану существовать.
Я оглядываюсь в поисках хоть чего-нибудь острого. Как назло, пусто. Оконные стёкла забраны изнутри частой решёткой, а в кабинете ничего, кроме стола, табуретки и липкой лавки, на которой мы сидим. Как мне пригодился бы сейчас перстень с ядом - одна из глупых человечьих выдумок: я видела такой в грязной лавчонке, где продавались диковинки, но ушла прочь, ничего не купив, - а между тем теперь эта безделушка могла бы помочь.
Ну ладно, придётся так. Последнее удовольствие. Я оборачиваюсь к старику.
- Только заори, старый дурак, и я тебя и с того света достану, - тихо говорю ему.
Секунду смотрю на своё запястье, на тонкие ниточки вен - и изо всех сил впиваюсь в него зубами, перекусывая сосуды и словно в каком-то остервенении разрывая плоть.
Снова вкус крови на губах; её много, очень много. Она толчками бьёт из вен, капает на грязный пол и собирается в лужу. Мне начинает казаться, что я слышу звон капель в мёртвой тишине комнаты. Старик сидит, сжавшись в комок и закрыв рот рукой: его тошнит. Хоть бы никто не вошёл сюда - по крайней мере, в течение получаса.
- Молчи, недоносок, - ещё раз говорю я ему. Вернее, шепчу - это мне кажется, что я говорю в полный голос. Время течёт медленно, как дёготь - будто издевается. Последнее, что я вижу: на пороге стоит Эдвард Монфор и тупо смотрит на меня. Чёртов практикант в этом чёртовом заведении со стенами и решётками, до середины покрашенными в мерзкий цвет тухлой рыбы, пропахшем блевотиной, кровью и дерьмом. А потом всё накрывает непроглядная тьма.
Глава 2
В крепости Утгард нет времени. Иногда физически ощущаешь, что время из Межзеркалья исчезло вовсе. День на улице или ночь - никого не волнует. Да и день в смысле тепла мало чем отличается от ночи: даже если из-за туч пробивается луч солнца, то теплее от этого не делается ни на йоту. Вначале ты трясёшься от холода, пытаясь согреться. А потом тебе становится наплевать.
Крепость заложили в качестве форпоста, ещё до того, как обнаружилось, что это место создано для чего угодно, только не для живых существ. И форпост стал тюрьмой. Её стены за века впитали в себя холод, отчаяние и безумие сотен преступников; для многих и поныне нет места страшнее, чем скалистый остров на изнанке зеркал. В "нигде" обитает только пустота.
Для многих. Но те, кто засадил нас сюда, не совсем точно представляют, как действует Межзеркалье. На меня, по крайней мере.
Весь смак наказания в отражениях, порождаемых пустотой: миллионы отражений тысяч зеркал. Ты заново переживаешь каждую минуту своей жизни, и от этого постепенно сходишь с ума, не в силах изменить прошлое. Пытаясь тщетно сохранить крупицы утекающего тепла и ускользающей души. Варясь в котле ужасов своего разума и разума таких же бедолаг как я, засунутых под слепое небо ледяного мира - до момента, когда бездна поглотит тебя без остатка.
Рано, рано я сказала "не бывать тому" - оказалось, ещё как бывать, если не хватает всего каких-нибудь пятнадцати минут. Однако никто не учёл одного: когда перестаёшь обращать внимание на холод, к этому можно привыкнуть.
Если ты не хочешь менять прошлое. Если твоё место в мире - исполнитель. И твоя профессия - ликвидатор. "Чистильщик".
Но имеются у меня, конечно, и кошмары.
Мысль, что я не додумалась вскрыть вены получасом раньше и позволила стажёру вытащить меня обратно на этот свет. Это моя глупость. А глупость должна быть наказана.
Мысль, что я не могу вернуться к своему сюзерену и понести заслуженное наказание. За то, что попалась один раз. За то, что попалась другой раз.