Я провожаю ее взглядом, когда она исчезает через дверной проем и пропадает из виду. Когда я оборачиваюсь к Дэниелу, наши взгляды встречаются, и его рот кривится в слабой ухмылке.
Как только звук закрывающейся двери спальни Джорджии разносится по тихому дому, он идет вперед, останавливаясь передо мной.
— Ты по уши запал на нее, босс, — бормочет он.
Я хмуро смотрю на него.
— Нихуя подобного.
Его рот растягивается в широкую ухмылку.
— Я ухожу. — Его выражение лица быстро становится серьезным, и он бросает взгляд на дверной проем, через который Джорджия исчезла мгновение назад. Переключив внимание на меня, он предлагает: — Хочешь, я буду первым дежурить? Или кто-то другой?
— Ты будешь первым. — Я бросаю взгляд на кухонный стол, где лежит это чертово послание на ошметке. — Я должен кое-что прояснить, прежде чем уйти.
Его рот дрожит, но он сохраняет невозмутимое выражение лица. С трудом.
— Понял.
— Уебывай отсюда, — со вздохом бурчу я.
Он тихонько насвистывает, направляясь к двери, затем натягивает ботинки и тихо выходит из дома.
Я не собираюсь обижать рыжую… нам просто нужно поговорить. Вот и все. Больше ничего.
«Трепло».
Я решаю не обращать внимания на этот надоедливый голос в моей голове, который смеет насмехаться надо мной.
«Многие взглянут на тебя, но лишь немногие увидят».
— С.С. АУРЕЛ.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
ДЖОРДЖИЯ
Во время принятия душа, оцепенение затягивается, насыщая меня, и берет верх над остатками ужаса.
После мытья мои пальцы тянутся к грудине, пробегая по набитому рисунку, словно напоминая, что с наличием в жизни — хаоса, зла и тьмы — я смирилась, и они всегда останутся постоянными переменными.
Не любовь.
Не дружба.
Не семья.
Лишь хаос, зло и тьма.
Все это время я осознавала это. Так отчего же сейчас это терзает, вызывая тоску до глубины души от подобной перспективы? От перспективы продолжать жить в одиночестве еще несколько десятилетий?
Ответов нет, пока я вытираюсь насухо и натягиваю хлопковую майку и шорты, чтобы поспать. Их все еще нет, когда я расчесываю волосы.
Смотрю на свое отражение в зеркале и мой взгляд переходит с лица на кожу, покрытую чернилами, которая выглядывает из-под майки.
Я отстраненно наблюдаю, как мои пальцы снова проходятся по этой области, но на этот раз я оттягиваю хлопковую ткань ниже, чтобы обнажить больше.
На грудине, начинаясь между грудями и опускаясь ниже, красуется цветок лотоса. Если бы я не знала, что скрывают чернила, я бы и не сумела их разглядеть.
Но как ни крути, шрамы имеются. Даже если бы каждый сантиметр был удален лазером, чтобы кожа снова стала гладкой, память о них сохранилась бы. Эти ужасающие воспоминания будут храниться в глубинах моего сознания, ведь они въелись в каждую клеточку организма, вечно преследуя меня.
Подобные травмы имеют свойство глубоко вонзать свои острые когти и никогда не выпускать из сильной хватки.
Я заставляю себя сконцентрироваться не на том, что скрывается под чернилами, а на рисунке, который я выбрала. Цветок лотоса символизирует силу и преодоление препятствий в жизни. Мне показалось уместным изобразить его на чем-то столь болезненном и страшном, что мне удалось превозмочь.
Опустив руки, глубоко вдыхаю и медленно выдыхаю. Если бы только я могла также легко выдохнуть все свои переживания и напряжение.
Я разворачиваюсь и отправляюсь на кухню за стаканом воды. Как только мои босые ноги достигают проема, я замираю, почувствовав чье-то присутствие.
Спина напрягается, но я продолжаю идти на кухню. Свет над раковиной отбрасывает тени на черты лица Бронсона, отчего он кажется еще более зловещим.
Я выравниваю дыхание и стараюсь не обращать внимания на его внушительную фигуру, прислонившуюся к столешнице со скрещенными на груди руках. Его взгляд тяготит меня, следя за движениями, пока я наполняю стакан водой. Жидкость практически не помогает успокоить горло, пересохшее от жажды и беспокойства из-за того, что он остался в моем доме.
Я ставлю стакан рядом с раковиной и медленно оборачиваюсь, чтобы посмотреть на него.
— Почему ты все еще здесь?
Бронсон пялится на кухонный стол, где все еще лежит послание на лоскуте. Он молчит долго — так долго, — что я вздрагиваю, когда он наконец заговаривает.
Его голос хриплый и приглушенный, как будто он так же устал и измучен, как и я.
— Я все еще не разобрался в тебе, рыжая.