Так прошло несколько дней. У парохода не было твердого расписания. Река обставлена буями не везде, и мы садимся на перекатах или пережидаем, пока разойдется густой утренний туман. Такой туман застиг нас в конце пути.
Я проснулся, вышел на скользкую палубу, оперся на мокрые перила. Вдоль борта беззвучно струится вода, вперед, к носу. Значит, опять стоим. Тишина. Изредка всплеснет рыба или донесется какой-то звук с невидимого берега. Над рекой чуть клубится белесый пар. Вот он стал редеть, обозначился дрожащий от быстрого течения бакен с метелкой на конце, проступили очертания берега, провернулись назад колеса, загремела якорная цепь, и мы двинулись малым ходом.
Появились куски серого предутреннего неба. Туман колыхнулся и оторвался от воды. Уже видно далеко вперед, но лишь над самой водой. Восходит солнце, а над рекой все еще виснет тонкая пелена. Протяжный гудок. Такой бывает при подходе к пристани. И вот на скате высокого берега раскинулся Великий Устюг. До сих пор, через десятки лет, помню я эту картину: над клубящимся розовым туманом на голубом утреннем небе золотом горят десятки куполов.
Окунулись мы с Корчагиным в стародавнюю ветхозаветную Русь. Русь Нестерова, Рериха, Рахманинова. Брели через дремучие леса. На паре, а то и тройке с колокольцами лихо вкатывали в деревни с рублеными избами, проезжали мимо полосок лоскутных полей, погостов с покосившимися крестами, и нет-нет издалека светили нам маковки церквей с шатровыми колокольнями.
О машинах не было и слуху в ту пору в деревне. Не было и колхозов. Хозяйство велось по старинке. Отсеются крестьяне и, пока подоспеет жатва, извозничают. Везут в города заготовленные зимой дровишки, свежее сено, поделки кустарного промысла — берестовые туеса, пестери (короба) из сосновой щепы, топорища, ложки.
На устюжском базаре мы легко столковались с «обратным» мужиком из деревни Верхняя Ерга, лежащей в самых верховьях реки Ерги. Прогромыхала телега по городской мостовой и бойко покатила по мягкой полевой дороге. Остались позади пригородные выгоны и огороды. Промелькнули узкие полоски овсов и ржи, молодые березняки да осинники, и лошади перешли на шаг по лесному проселку. Потянулись еловые леса, сперва еще со сверкающей весенней березкой, а потом все суровее, все темней. И тут уж дорога пошла лесная — вестимо какая: пеньки да ухабы. Верста за верстой. Тогда километры еще не вошли в обиход, да и версты были немерены — может, двадцать, а может, и все двадцать пять.
Но вот кони побежали быстрей. Дорога теперь песчаная. Среди замшелых елей закраснели сосны, а потом уж пошел чистый сосновый бор. Теплей стал воздух, пахнуло хвоей, шишками. Дорога выбежала на берег реки. На той стороне луга, неподалеку деревенька виднеется. Немудрящий мостик, лошади резво берут взгорок, колокольцы весело звенят. Вот и околица. Ребятишки открывают ворота — заслышали и прибежали от ближних домов. Корчагин дает им конфет и пряников. Так тут заведено: угощенье за расторопность. У нашего возницы в деревеньке родственники, и через полчаса мы сидим в красном углу, пьем чай. В избу заходят соседи да и те, кто подале живет. «Слыхать, приехали какие-то из города».
Корчагин рассказывает, куда едем, что делать будем. И сам расспрашивает, леса какие вокруг и нельзя ли отсюда не по дороге, а каким иным путем пробраться в соседнюю деревню, через болото, речку, и что это за место такое, что на карте белым пятном оставлено?
— А это у нас чисть, Журавлихой зовут. Наша речка оттуда берется.
Вот это-то нам и надо. Там водораздел, верховое сфагновое болото, истоки реки Ерги.
Наутро отправляем багаж лошадьми в последнюю на Журавлихе деревню, а сами с гербарной папкой, полевыми сумками (у Корчагина еще фотоаппарат) идем напрямик. Взялся нас проводить Петрович — лесовик, охотник.
Углубились в лес. Идем по охотничьей тропе — путику. Петрович иногда отходит в сторонку. Там у него то слопцы на зайца, то капкан на лису, плашки на горностаев, а то кулёма на медведя, и часто-часто петли на глухаря и рябчика.
Изобретателен русский лесовик! Все орудия лова очень просты, сделаны из подручного материала. Палочки, дощечки, лыко, тонкая льняная нить. И только на волка ставится железный капкан, а в кулёме на медведя метра два стального троса.
Бредем по лесу, то едва заметной тропкой, а то и напрямик, по каким-то мне неприметным приметам Петровича: затёсина на стволе могучей ели, срубленная хилая березка, обгоревшая рогатина на месте давно погасшего костра.
Гербарная папка тяжелеет, досаждают комары и гнус (у нас есть накомарники, но в них душно и плохо видно по сторонам, так что предпочитаем обходиться без них). Ноги в тяжелых сапогах все чаще цепляются за корни, скрытые во мху или под опавшей хвоей.