Зачитывается обвинительный акт. После пятиминутного перерыва опрашивается подсудимый. Перхуров отвечает четко и даже с бравадой. Православный. Сорок шесть лет. Потомственный дворянин Тверской губернии. Учился в Московском кадетском корпусе, затем в Александровском военном училище. Выпускник Академии Генерального штаба. Германскую войну начал капитаном, закончил полковником. После Февральской революции ни в каких выборных органах не состоял, с политическими партиями связей не имел. Служил в артиллерийском дивизионе Двенадцатой армии. После Октябрьской революции некоторое время — руководитель военной школы…
Голос Перхурова тускнеет, о ярославском мятеже, бегстве в Казань, службе у Колчака, пленении и вторичном аресте рассказывает без энтузиазма, обвинителю приходится вытягивать из него каждое слово:
— Признаете ли вы, что боролись с Советской властью?
— Я за Учредительное собрание, которое выберет ту власть, которую захочет большинство, — пытается Перхуров уйти от ответа, хотя вопрос предельно ясен.
— Каким путем вы думали провести свою политическую программу?
— Путем вооруженной борьбы, — мнется полковник.
— Борьбы с кем?
— С Советской властью.
— Значит, вы признаете, что боролись с Советской властью?
— Если бы Учредительное собрание избрало формою правления Советскую власть, мы бы с ним согласились. Но сначала выборы, свободные выборы в Учредительное собрание.
— Свергнув Советскую власть в Ярославле, вы арестовали всех городских большевиков, — напоминает обвинитель.
— Для созыва Учредительного собрания необходимо временное отстранение большевиков.
Обвинитель уточняет:
— Временное отстранение — это физическое истребление коммунистов?
— За время мятежа я не подписал ни одного смертного приговора! — вскидывается полковник.
— Вашими офицерами были расстреляны большевики Закгейм, Зелинченко, Нахимсон.
— Это случилось при аресте, — невразумительно отвечает Перхуров. — Как погиб Нахимсон, я вообще не знаю, не слышал…
— За каждый артиллерийский выстрел вы обещали казнить десять коммунистов.
— Под огнем вашей артиллерии гибло мирное население, я хотел остановить это. Свою угрозу я не осуществил.
— А баржа смерти? Разве это не способ истребления?
Перхуров молчит.
— Почему вы не прекратили дальнейшего, уже бессмысленного сопротивления? Почему продолжали подвергать город страшному разрушению, а жителей обрекали на гибель?
— Я боялся, что красные учинят кровавую расправу над повстанцами.
— А сами бежали из города? Своим побегом вы совершили в отношении гарнизона бесчестный, постыдный, преступный акт.
— Мою вылазку охарактеризовал как прорыв Борис Савинков, а не сам я.
Председатель суда Ульрих пытается еще раз выяснить политические убеждения подсудимого. Перхуров неуверенно перечисляет: Учредительное собрание… Земля народу и свободный народ… Независимая армия на основе военной дисциплины…
— Царской, палочной дисциплины? — спрашивает обвинитель. — Сохранился приказ за вашей подписью о введении воинского устава. С небольшими изменениями он — копия царского.
— Я считал необходимым создать такую армию, которая была бы построена на дисциплине, выработанной веками. Чин и чинопочитание имеют большое воспитательное значение для солдат.
— За какое же правление вы теперь? — обращается к Перхурову председатель суда.
— До Февральской революции я считал себя убежденным монархистом.
— А теперь?
— Если бы на пост монарха нашелся новый Петр Великий…
— Разве генерал Алексеев не подходит на царский престол?
— Нет!
— Колчак?
— Нет!
— А Николай Николаевич Романов?
— Нет!
— Может, Савинков?
— Боже сохрани. Никогда! — брезгливо морщится Перхуров.
— И ваши монархические убеждения не поколебала даже распутинская грязь?
— Конечно, Григорий Распутин вызывал некоторое неудовольствие, но это не касалось царского дома, — неуверенно произносит Перхуров. — Впрочем, покойный государь действительно был слабоват умом.
— Кроме монархистов, кто еще состоял в «Союзе защиты Родины и свободы»?