— Гейст! Такой благородный человек! — воскликнул он.
Казалось, госпожа Шомберг не слыхала его. Это необычайное приключение совершенно не вязалось с представлением, которое Дэвидсон имел о Гейсте. Гейст никогда не говорил о женщинах, как будто он никогда о них не думал и не вспоминал об их существовании. И после этого, так вот, вдруг, бежать со встреченной случайно артисткой из оркестра!
«На меня достаточно было подуть, чтобы повалить меня на землю», — рассказывал нам Дэвидсон несколько времени спустя.
Тем не менее он признавался, что начинал снисходительно относиться к обеим сторонам этого ошеломляющего союза. Подумав хорошенько, становилось совершенно очевидно, что подобный увоз не мешал Гейсту быть благородным человеком. Говоря это, Дэвидсон подставлял свою серьезную, круглую физиономию нашим откровенным улыбкам и усмешкам. Не было ничего смешного в том, что Гейст увез молодую девушку в Самбуран. Разумеется, пустынность и развалины острова произвели сильное впечатление на бесхитростную душу Дэвидсона. Они были несовместимы с фривольными комментариями тех, кто их не видел. Эта черная дамба, выдвигавшаяся из джунглей, чтобы погрузиться в пустынное море, остовы крыш над покинутыми хижинами, мрачно вырисовывавшиеся над высокими травами… бррр… Гигантская траурная доска — вывеска Тропического Угольного Акционерного Общества, еще возвышавшаяся над разраставшейся растительностью и поставленная словно эпитафия над могилой, которую представляла собою на дальнем конце пристани огромная куча непроданного угля, только усиливала общее впечатление уныния…
Так рассуждал чувствительный Дэвидсон. Девушка, должно быть, была очень несчастна, что последовала в такое место за незнакомым человеком. Без сомнения, Гейст рассказал ей правду — это был джентльмен. Но какими словами можно было описать условия жизни в Самбуране? Недостаточно было назвать его необитаемым островом. Кроме того, когда попадаешь на необитаемый остров, с ним поневоле приходится мириться, но предположить, чтобы молодая скрипачка странствующего оркестра могла находить приятным пребывание на нем хотя бы в течение дня, одного только дня, это было недопустимо. Один вид его должен ее напугать — она стала бы кричать от страха.
Каким огромным запасом сочувствия иногда обладают флегматичные толстяки! Дэвидсон был взволнован до глубины души, и нетрудно было заметить, что беспокоился он о Гейсте. Мы спросили его, не проплывал ли он там за последнее время?
— О да, я всегда там проплываю, приблизительно на расстоянии полумили.
— Вы никого не видели?
— Нет, ни единой души, ни одного призрака.
— Вы давали свистки?
— Свистки? Неужели вы думаете, что я стану делать подобные вещи?
Он отбрасывал даже мысль о возможности такого грубого вторжения в чужую жизнь. Необычайно деликатен этот Дэвидсон.
— Хорошо, но как же вы знаете, что они там? — задали мы ему весьма естественный вопрос.
Оказалось, что Гейст доверил госпоже Шомберг весточку для Дэвидсона: несколько строк, набросанных карандашом на клочке бумаги, в которых сообщалось, что непредвиденное обстоятельство вынуждает его уехать ранее условленного времени. Он просил Дэвидсона извинить его кажущуюся невежливость. Хозяйка дома — он подразумевал госпожу Шомберг — изложит ему факты, хотя, разумеется, не имеет возможности объяснить их.
— Что тут надо было объяснять? — спрашивал Дэвидсон с сомнением. — Он влюбился в эту молоденькую скрипачку и…
— И она в него, как видно, — предположил я.
— Все это произошло чрезвычайно быстро, — заявил Дэвидсон. — Как вы думаете, что из всего этого произойдет?
— Раскаяние, несомненно. Но как это вышло, что поверенной избрана была госпожа Шомберг?
И действительно, по нашему мнению, даже восковая фигура могла бы оказать больше помощи, чем эта женщина, которую все мы привыкли видеть восседающей над обоими бильярдами без выражения на лице, без движений, без голоса, без взгляда…
— Ну что ж, она помогла девушке бежать, — сказал Дэвидсон. Он смотрел на меня своими наивными глазами, округлившимися от постоянного изумления, в которое повергла его эта история. Подобно тому, как не проходит вызванная болью или горем нервная дрожь, казалось, что Дэвидсон тоже никогда не оправится.
— Мистрис Шомберг бросила мне на колени записку Гейста, свернутую так, как свертывают бумажку, чтобы закуривать трубку. Я в это время сидел, ничего не подозревая, — продолжал Дэвидсон. — Как только ко мне вернулся рассудок, я спросил ее, каким чертом Гейст выбрал ее, чтобы именно ей доверить эту бумажку? Тогда, похожая, скорее, на картину, чем на живую женщину, она прошептала так тихо, что я едва мог ее расслышать:
— Я им помогала. Я собрала ее вещи, завернула их в мою собственную шаль и выбросила их за ограду через окно в задней стене дома. Вот что я сделала.
— Эта женщина, которую я не считал бы способной пальцем пошевелить, — изумленно повторил Дэвидсон своим спокойным, слегка задыхающимся голосом.
— Что вы об этом думаете?
— Я думаю, что у нее должна была быть какая-нибудь особая причина, чтобы им услужить. Она слишком безжизненна, чтобы ее можно было заподозрить в импульсивном сочувствии. Нельзя допустить, чтобы Гейст ее подкупил. Каковы бы ни были его средства, он все же не был достаточно богат для этого. Или же могло случиться, что толкнуть женщину в объятия мужчины побудила ее бескорыстная страсть, которая в высшем обществе переходит в манию устройства браков? Это был бы разительнейший пример такой страсти.
— Он не должен был быть особенно тяжел, ее узел, — говорил нам впоследствии Дэвидсон.
— Я полагаю, что эта девушка, должно быть, исключительно привлекательна, — предположил я.
!: — Не знаю. Она была несчастна. У нее было, по-видимому, только немного белья да пара тех белых платьев, которые они надевают перед выходом на сцену.
Дэвидсон следовал течению собственных своих мыслей. По его мнению, в истории тропиков никогда не случалось подобного приключения. t — Где найдется человек, чтобы похитить девушку из оркестра? Разумеется, время от времени люди увлекаются хорошенькой певичкой, но чтобы бежать с нею… вы шутите. Надо было быть таким сумасшедшим, как Гейст.
— Подумайте только, что это означает, — продолжал Дэвидсон, скрывавший весьма богатую фантазию под своим неизменным спокойствием, — Только попробуйте об этом подумать. Постоянные одинокие размышления на Самбуране перевернули ему мозги вверх дном. Он не дал себе времени поразмыслить, иначе не сделал бы этого. Ни один человек в здравом уме… Как может продолжаться такого рода штука? Что он будет с ней делать, в конце концов? Безумие, говорю вам, безумие.
— Вы говорите, что он безумец? Шомберг уверяет, что он умирает с голоду на своем острове, так что может кончиться тем, что он ее съест, — предположил я.
— Мистрис Шомберг не успела рассказать подробностей, — продолжал Дэвидсон.
По правде говоря, было удивительно и то, что их так долго оставили вдвоем. Дневное оцепенение подходило к концу. На веранде — извините, на «пьяцце» — начинали раздаваться шаги и голоса; шум передвигаемых стульев, звонки. Появились клиенты. Госпожа Шомберг стала торопливо просить Дэвидсона — не глядя на него, — чтобы он никому ничего не рассказывал, как вдруг ее нервный шепот оборвался на полуслове. Шомберг вошел из маленькой задней двери с приглаженными волосами и тщательно расчесанной бородой, но еще с отяжелевшими от сна веками. Он недоверчиво посмотрел на Дэвидсона и даже бросил взгляд на свою жену, но был обманут природным спокойствием первого и обычной неподвижностью второй.
— Ты выслала во двор напитки? — спросил он грубо.
Она не разжала рта, так как в эту минуту появился слуга с полным подносом и направился к «пьяцце». Шомберг подошел к двери и раскланялся со своими посетителями, но не присоединился к ним. Он остался стоять спиною к зале, наполовину загораживая дверь. Он еще стоял так, когда Дэвидсон, посидев несколько минут неподвижно, поднялся, чтобы уйти. Услышав шум, Шомберг повернул голову и увидел, как Дэвидсон поклонился госпоже Шомберг и получил в ответ ледяной поклон, сопровождаемый глупой улыбкой, похожей на гримасу. Трактирщик отвел глаза. Он был полон высокомерного достоинства.