А вот эти ребята не просто разгромили, а именно уничтожили и охрану, и самих немцев. Без всяких раздумий и терзаний, не учитывая политическую обстановку. И главное, я могу сказать почему. В какой-то мере я их даже понял, вернее, встал на их место. Все очень просто.
Перед ними был враг, и они врага уничтожали. Без пиетета, с рассудочной ненавистью, просто делая ту работу, к которой привыкли за годы войны. Чем отличался от них я? Разве, бросив вызов лейтенанту и прикончив его, думал о снисхождении или о последствиях? Нет. Это был мой противник, враг, оккупант, которого мне следовало убить. Пусть даже ценой собственной жизни.
И ведь, черт побери, именно это и заставило капитана, да и всех остальных мысленно поставить на мне печать «свой». Так что же случилось дальше?
Этот наш краткий разговор… итогом которого стала моя изоляция. Я целый день провел один в выделенной мне комнате. Не под надзором, боже упаси, и не под арестом. По крайней мере, со стороны так не выглядело. Однако мне просто принесли вечером ужин, а утром завтрак, не пытаясь ни заговорить, ни подвязать к какому-то делу.
Тут даже лезть не надо было глубоко в анализ. Достаточно вспомнить, чем закончился наш разговор с капитаном. Вот интересно: я что, виноват, что ли, что война так долго продлилась? Нет, ну понятно, что раз все подразделение (а я воспринимал всех этих военных как единую войсковую часть) погибло разом, значит, что-то такое они там сделали, на войне. Что-то, безусловно, геройское. Ну и что, после этого их подвига Германия сразу сдаться должна была, что ли?
Да и я тут при чем? Родился через сорок с лишним лет после войны, чего с меня требовать? Это несправедливо. Нечестно меня спасать, давать надежду, что вот наконец-то все наладилось, а потом просто не разговаривать со мной. Хорошо еще – открыто не презирают.
Нет, наверное, его как-то можно было понять. Ну, расстроен человек неожиданным известием, понятно. Но, блин, он ведь не знает еще… ага… вот именно. Он много чего не знает из нашего будущего. И, боюсь, некоторые вещи ему совсем не понравятся. Если уж так резко капитан отреагировал на победу через полтора года, то стоит ли мне заикаться о развале Союза и капиталистическом пути развития РФ?
Мне бы, наверное, задуматься об этом. Прикинуть, как выкрутиться, отредактировать свой предполагаемый рассказ о будущем. Однако меня занимали мысли иного характера. Внезапно подумалось, что там, дома, я никогда не понимал ветеранов. Они были для меня сморщенными старичками, которые склочно требовали уступить место в автобусе, без очереди проходили к кассе и трясли медалями… Они не раздражали, просто проходили мимо в параллельном пространстве, не затрагивая мою жизнь, а я никак не касался их существования. Даже когда войну изучал, фильмы смотрел, рылся в Инете, не сопоставлял их – ссохшихся пожилых людей – и тех, кто привел Красную армию к победе. Да уж. Я не понимал их, не воспринимал всерьез.
И здесь их же, на этот раз молодых, полных сил, я понять снова был не в состоянии.
– Как ты? – Таким образом ко мне обращались первый раз в этой реальности. Здоровый, на голову повыше меня, крепкий молодой парень с висящим поперек груди автоматом без всякого стука вошел в комнату. – Живой, что ль? – вновь добродушно поинтересовался он, не скрывая широкой улыбки. – Чего смурной такой? Зашибли вчера?
Это входило в жуткий диссонанс с моими недавними мыслями… Парень был будто с картинки. С победного плаката, с фотографий, где они все такие: причесанные, красивые… помните? И этот, с чубом светлых волос, широкоскулый, с приятной улыбкой, богатырским ростом и телосложением, полностью отвечал всем требованиям коммунистических художников.
– Не… нормально… живой, – ответил я, поднимаясь со стула. И только сейчас сообразил, что именно еще меня поразило. Ведь это впервые, получается, с момента моего провала, заходя ко мне в комнату или камеру, со мной просто нормально здоровались и не наставляли на меня оружие.
– Молодцом вчера, – бесстрашно подошел ко мне парень и хлопнул ладонью по плечу, – покажешь потом, как время будет?