Гирькин был не то что растроган, а как-то подавлен твоим подарком. Еще накануне он долго рассматривал напоследок Марке, и вот теперь вроде бы ни с того ни с сего походя ты вручил ему альбом как «маленький сувенир на память о Витте». Он вертел его в руках, никак не решаясь сунуть в свой обшарпанный чемодан — выкроить на новый из тех нескольких сотен, которые он бездарно растранжирил здесь, ему так и не удалось. И тут его мысль, выкинув необъяснимое коленце, ибо никакой, ни прямой, ни косвенной, связи между Марке и Фаиной не было, вырулила именно на Фаину. Или, может быть, добрым словом помянув ее превосходные вареники с вишнями и восхитительную игру, он решил тем самым отблагодарить тебя за царский подарок? Но вот что странно: поэт, которого ценят, и, будем надеяться, не без оснований, за глубину и тонкость, выбрал для своего Salut d’adieu[23] не очень-то подходящий момент. По меньшей мере неблагородно в присутствии твоей жены передавать привет твоей любовнице, которая имела честь потчевать его варениками с вишнями. Ты уже чувствовал на себе вопрошающий взгляд Натали, но тут — о безотказная фортуна! — звонок, и в дверях стоит запыхавшаяся кузина.
— Вы еще здесь! — радуется она при виде Гирькина. — Здравствуйте!
Зеленое, свободного покроя платье не скрадывает живота и слишком крупной для ее роста груди. Да еще этот голубизной отливающий парик… Но лицо удивительное, лицо девочки, а ведь ей уже тридцать шесть.
— Здравствуйте, — несколько встревоженно отвечает Гирькин.
Твоя рука непроизвольно подымается, чтобы задержать сестрицу, если она вздумает броситься в комнату, чтобы еще раз, теперь уже как следует, посмотреть на твоего гостя, по которому две минуты назад, когда ты знакомил их, скользнула равнодушным взглядом: экое плюгавенькое существо с редкими зубами!
— Настоящий поэт? — переспрашивает она, не веря.
По забегавшим глазкам ты догадываешься, какая мысль встрепенулась в ее мозгу.
— А он может… Если попросить его…
— Автограф? Ради бога, но у него с собой только один экземпляр.
— Я достану! Как его фамилия — Гирькин? Я достану.
У тебя впечатление, что Гирькин не узнал ее: запамятовал, и немудрено, ибо иных людей он попросту не замечает. Кузину, однако, не смущает его обескураженный вид. Достав из сумки, с гордым видом протягивает книжку.
— Вас не затруднит подписать?
Она полагает, что оказывает поэту великую честь. А тот теряется, бормочет что-то, долго ищет ручку, которой у него, разумеется, нет, а когда ты с улыбкой подаешь свою, никак не может придумать, что написать. На титульном листе красуется синий штамп санатория, в котором сестрица лечит бедных отдыхающих.
— Простите… — мучительно подымает глаза Гирькин.
— Марина, — без малейшей обиды подсказывает сестрица. — Марина Рогозина.
— Да-да! — кивает поэт прилизанной головкой, будто вспомнил, и старательно выводит первые два слова, после чего снова заминка. Как, должно быть, жалеет он в эту минуту, что судьба пригвоздила его быть сочинителем!
Еще, угасая, последний аккорд вибрирует в комнате, а Башилов уже осведомляется, не почитает ли Гирькин что-нибудь свое. Поэт бледнеет, но ни звука, даже взглядом не удостаивает приятеля.
— Пожалуйста, еще, — смиренно просит он.
Обнаженные руки Фаины отдыхают перед раскрытым пианино.
— Что? — спрашивает она.
— Все равно. — И это, надо думать, не столько от музыкального всеядия, сколько от музыкальной некомпетентности. Ничего… Присоединяясь к Гирькину, вы тоже подаете свой голос, а ты даже отваживаешься назвать каких-то композиторов.
Кроме виски (и не едва початая бутылка, как божился Пшеничников, а хорошо ополовиненная), кроме виски, которое крепко отдавало сивухой, был еще счастливо отысканный предлог для вашего ночного вторжения в семейный дом: пианино. Эту мысль подкинул Башилов, и весьма кстати. Фаина сыграет пару вещиц, и ваш визит благодаря этому сразу же приобретет благопристойный характер. Вовсе не жажда недополученных граммов привела вас сюда, а возвышенное желание послушать музыку, тем более что «я слышал ее игру, и я знаю, что это такое», — отрекомендовал не слишком послушным языком расщедрившийся Башилов.